Он хлопает себя по голой груди, как бы ища пропуск, сгребает
в ладони свой пенис и делает вид, что хочет открыть им комнату, охраняемую
часовым. Смеясь, он, пошатываясь, идет назад, будто бы огорченный своей
неудачей, и проскальзывает в комнату рядом.
Открыв окно, он выбирается на веранду. Стоит темная,
чудесная ночь. Он перелезает на другую веранду, этажом ниже. Вот сейчас он
может войти в комнату, где находится Анна со своим любовником. Он слышит легкий
запах духов. Он крадется бесшумно, не оставляя следов, не оставляя тени.
Когда-то он рассказывал ребенку побасенку о человеке, который потерял свою тень
и занимался ее поисками, – так же, как он сам занимается сейчас поисками этой
чертовой пленки.
В комнате он немедленно понимает, что сексуальная игра уже
началась. Он натыкается руками на одежду, брошенную на спинку стула,
опрокинутого на пол. Лежа на ковре, он перекатывается, ощупывая все вокруг,
пытаясь найти что-нибудь твердое, похожее на фотоаппарат. Он молча катается по
полу. Ничего. Темнота, хоть глаз выколи.
Он медленно встает и, взмахнув руками, нащупывает что-то
твердое – грудь мраморной статуи. Его рука двигается по ее мраморной холодной
руке – он представляет себе, что должна чувствовать в таких случаях женщина, –
и нащупывает ремешок от камеры фотоаппарата. Затем он слышит визг тормозов
машины за окном и, когда поворачивается на этот звук, видит глаза женщины в
прорвавшемся в комнату луче света от фар.
* * *
Караваджо наблюдает за Ханой, которая сидит напротив и
смотрит ему в глаза, пытаясь прочитать их, понять, о чем он думает, вычислить
ход его мыслей, почти так же, как когда-то это делала его жена. Он наблюдает,
как она пытается вдохнуть его запах и узнать, где он бродил. Он прячет все это
глубоко и отвечает на ее взгляд, зная, что она ничего не увидит в его ясных,
чистых, словно река, безупречных, словно красивый пейзаж, глазах. Он знает, что
хорошо умеет скрывать свои чувства, и люди часто покупаются на это. Но девушка
наблюдает за ним с лукавой улыбкой, наклонив голову набок, как собака, к
которой обращаются громким голосом. Она сидит напротив, на фоне красных,
кроваво-красных стен, цвет которых ему не нравится, и своими темными волосами,
этим взглядом, стройностью и загаром, который слегка тронул ее кожу, она так
напоминает ему жену.
Сейчас он не думает о жене, хотя знает: стоит ему
отвернуться, он сможет воспроизвести каждое ее движение, описать каждую ее черточку,
почувствовать тяжесть ее руки, которая покоится на его груди ночью.
Свои руки он прячет под столом, наблюдая, как девушка ест.
Он все еще предпочитает принимать пищу в одиночестве, хотя всегда сидит за
столом, когда приходит время обеда. Тщеславие, думает он. Человеческое
тщеславие. Она видела из окна, как он ест руками, сидя на одной из тридцати
шести ступенек у часовни, без ножа и вилки, словно учится есть на манер жителей
Востока. Седеющая щетина на лице и черный пиджак делают его все больше похожим
на итальянца с каждым днем.
Он видит ее тень на коричнево-красных стенах, ее кожу, ее
коротко подстриженные волосы. Он знал ее и ее отца в Торонто
[14]
еще до войны.
Тогда он был вором, женатым человеком, с ленивой самоуверенностью плыл но
течению в выбранном им самим мире, с великолепной хитростью обманывая богатых и
очаровывая свою жену Жанетту и эту маленькую девочку, дочь своего друга.
Но сейчас мир вокруг них разрушен, и они предоставлены сами
себе. Находясь здесь, на вилле над городком недалеко от Флоренции, в дождливые
дни сидя дома, предаваясь грезам и дремоте на мягком стуле в кухне, или на
кровати, или на крыше, он не строил никаких планов, он думал только о Хане. А
она, казалось, приковала себя цепями к этому умирающему пациенту в комнате наверху.
Во время еды он сидит напротив девушки и наблюдает, как она
ест.
Полгода назад, когда Хана работала в госпитале Санта-Чиара в
Пизе, она как-то увидела из окна в конце длинного коридора статую белого льва.
Он стоял один на вершине зубчатых стен, вписываясь по цвету в беломраморный
комплекс Дуомо и Кампосанго, хотя его неотделанность и наивность формы казались
частью другой эпохи. Как дар из прошлого, который следует принять. Из всего
архитектурного великолепия, окружавшего тот госпиталь, она приняла этого льва.
В полночь она смотрела в окно и знала, что, несмотря на комендантский час, он
там и что он появится с первым проблеском зари. Она посмотрит в окно в пять
утра, потом в пять тридцать, а потом в шесть, чтобы увидеть, как постепенно
проявляется его силуэт. Каждую ночь, когда она дежурила, это был ее страж.
Их госпиталь был расположен на территории старого монастыря.
Тысячелетиями монахи заботливо ухаживали за деревьями и кустами, подстригая их
в форме разных зверюшек, о которых сейчас можно было только догадываться, и
каждый день сестры возили пациентов в инвалидных колясках на прогулку по аллеям
среди этих неухоженных деревьев и кустов, давно потерявших свою форму. И
казалось, что только белый мрамор остался неизменным.
Сестры тоже были немного контужены из-за смерти, которая
окружала их. Или из-за маленького конвертика с письмом. Они носили по коридору
ампутированные конечности, промокали тампонами кровь, которая не
останавливалась, как будто рана была колодцем, и они уже ни во что не верили,
ничему не доверяли. Что-то в них разрушалось, словно в мине под руками умелого
сапера за секунду до возможного взрыва. То же было и с Ханой в госпитале
Санта-Чиара, когда посыльный, пройдя мимо сотни кроватей, нашел ее и отдал ей
письмо с похоронкой на отца.
Белый лев.
Вскоре после того в госпиталь привезли английского пациента,
который для нее был похож на обгоревшего зверя. И сейчас, спустя месяцы, здесь,
на вилле Сан-Джироламо, это ее последний пациент. Для них обоих война
закончилась, и они отказались уехать с другими в более безопасное место, в
Пизу. Война закончилась не только для них, она вообще закончилась, и во всех
прибрежных городах, таких, как Сорренто и Марина-ди-Пиза, скопились сотни
североамериканских и британских солдат, ожидающих отправки домой. Но она
выстирала свою военную форму, сложила ее и отдала сестрам, которые уезжали в
Пизу. Ей сказали, что война еще не везде закончилась. Но для нее она
закончилась. Ей сказали, что это похоже на дезертирство. Но она так не считала
и решила остаться. Ее предупреждали, что здесь полно мин, что нет воды и еды,
но она была непреклонна. Она поднялась в комнату к английскому пациенту и
сказала ему, что тоже остается.
Он ничего не ответил, потому что даже не мог повернуть
голову в ее сторону, но его пальцы скользнули по ее белой руке, а когда она
наклонилась к нему, он провел пальцами по ее волосам, ощутив их прохладу.
– Сколько вам лет?
– Двадцать.
– Когда-то жил герцог, – сказал он, – который, умирая,
захотел, чтобы его подняли на Пизанскую башню, так, чтобы перед смертью он мог
видеть широкое пространство.
