Дом под ним не был тем самым домом, в котором он жил. С большинством нынешних жильцов он никогда не встречался, хотя знал о них многое.
В мгновение ока дождь прекратился. Крыша высохла, за исключением пятачка, на который капала вода с его одежды. Вместе с дождем исчез и город; исчез полностью, огромное, сияющее огнями полотнище, самое прекрасное, что когда-либо видел Свидетель.
И дом под ним, под этим безоблачным небом, стал тем домом, который он знал, в котором жил, если его существование кто-либо мог назвать жизнью.
Луна плыла по небу, медленно пересекая море звезд. Он находил этот освещенный свод очень холодным и где-то укоряющим. Не посмотрел вверх, потому что небо не обладало очарованием ушедшего города.
Длинный пустынный склон и залитая лунным светом равнина обескураживали даже больше, чем небо. В дневном свете высокая, по пояс, светло-светло-зеленая трава казалась чуть ли не белой, но под лунной лампой становилась чуть более зеленой, потому что светилась изнутри, будто фосфоресцировала. Ночь выдалась тихой, и хотя не чувствовалось ни дуновения ветерка, светящаяся изнутри трава все равно покачивалась, к югу, а потом к северу, к югу и к северу, меняя направление через равные промежутки времени. Создавалось ощущение, что луг — овчина, укрывающая спящего великана, и травинки-волоски движутся в ритме его вдохов и выдохов. Покрытая травой равнина не выглядела привлекательной ни на заре, ни днем, ни в сумерках, ни теперь, ночью. И становилась еще более отвратительной, если на непрерывное и неестественное покачивание травы накладывался ветер. Он нарушал заведенный порядок, травинки принимались метаться во все стороны, превращаясь в щупальца разъяренной медузы, и каждая напоминала тонкую, плоскую извивающуюся змею.
На этом вельде жило множество существ, которые, наверное, не подпадали под определение «звери», хотя они постоянно двигались и всегда что-то искали. Не природа, а безумные грезы породили их, оживило воображение свихнувшихся богов. Легион этих ненасытных тварей кормился друг другом, а трава пожирала всех, если возникало такое желание.
Огромный луг и его обитатели управлялись деревьями, из корней которых вырастала трава, а под кронами земля оставалась голой, словно насыщенная солью. Каждое дерево высоко поднималось к небу и широко раскидывало ветви, но красотой не отличалось, потому что ветви эти во многом напоминали извилистые трещины в камне, вызванные землетрясением. Некоторые деревья высились в одиночестве, но большинство составляли рощи. В каждой деревья росли по кругу, с поляной в центре, словно ведьмы, собравшиеся вокруг котла с дьявольским варевом. Черные от корней до кончиков самых верхних веток, с изрезанной корой, и в самых глубоких из трещин виднелось что-то влажно-красное, как насыщенное кровью мясо под прожаренной корочкой трупа. Весной деревья не цвели и не покрывались листвой, но плодоносили. Как только приходило тепло, на ветвях появлялись пузыри, надувались, свешивались, словно капли, и росли. Пока не достигали двенадцати дюймов в длину и пяти или шести в диаметре в самом широком месте, внешне напоминая серые груши. Фрукты не биологические, а метафорические, поэтому не было в них ни сладости, ни семян. Созревая, обычно ночью, когда ослепительно-яркая луна металлизировала траву, фрукты отрывались от ветвей и улетали, потому что речь шла не о жатве, а о рождении. И какое-то время небо щетинилось зубами. Когда сильные пожирали слабых, оставшиеся улетали на запад, словно спешили опередить зарю и остаться в темноте. Куда они направлялись, что делали, когда добирались до конечной точки своего путешествия, Свидетель не знал, но они никогда не возвращались.
В эту ночь — последние плоды давно уже улетели на запад — черные ветви одна за другой поднимались к небу, и тысячи изогнутых веточек-когтей, казалось, хотели вцепиться в луну, чтобы утащить ее вниз вместе с небом и наконец-то задушить умирающую Землю вакуумом межзвездных просторов.
Мгновением позже вновь полило, сухая тишина сменилась шорохом дождя, яркие звезды исчезли, сокрытые толстым слоем облаков. С дождем, молниями и громом вернулся сверкающий огнями город, и теперь Свидетель вновь стоял не на крыше «Пендлтона», в котором жил, а на крыше «Пендлтона», где проживали, в большинстве своем, незнакомцы. Речь шла об одном здании, но о годах, далеко разнесенных во времени.
Следующая флуктуация, или последующая за ней, или третья по счету могла стать переходом. Момент изменения близился, и Свидетель разбирался в этих странностях ничуть не больше жильцов, которых переносило из одного «Пендлтона» в другой. Не понимал Свидетель и того, почему он, перенесенный из «Пендлтона» будущего, не оказывался заключенным в этом приятном для жизни времени, как происходило с нынешними жителями «Пендлтона» в его мрачной эре. Когда случался переход, все находящиеся в здании под ним — каждая живая душа, их одежда, вещи, которые они в тот момент держали в руках, — переносились, и этот «Пендлтон» оставался пустым до обратного перехода, который переносил назад только тех, кто принадлежал к этому времени. Переносил, если на тот момент они были живыми, не переносил — если мертвыми.
Вымоченный дождем Свидетель привалился к балюстраде, упиваясь морем огней, ярко освещенным городом, залитым дождем, зданиями, выступающими из ночи гигантскими круизными лайнерами со множеством этажей-палуб, отправившимися в удивительные путешествия. Свидетель оплакивал и лежащую перед ним красоту, и ожидающую ее трагедию.
ОДНО
Юная Софи Пендлтон спускалась по ступеням в 1897 году, но также и в 1935-м, в 1973-м, в 2011-м, и ей предстояло спускаться и дальше, каждые тридцать восемь лет, хотя она давно уже умерла. В короткий период, с того момента, как пространственно-временной люк приоткрывается, и до его полного открытия, все переходы между прошлым и будущим могут происходить в настоящем, сливаясь с ним на короткое время. Маленький отрезок жизни Софи в 1897 году повторился и в двадцатом, и двадцать первом веке. В 2011 году она спускается по лестнице точно так же, как это было в 1897-м. На этот крохотный отрезок времени Софи обрела бессмертие.
Соответственно, храбрец-индеец из 1821 года почти минуту бродит по банкетной кухне «Пендлтона» и по южному коридору первого этажа. Он сбит с толку, испуган, томагавк поднят над головой, индеец готов пустить его в ход. Но он растворяется в воздухе до того, как кто-либо натыкается на него.
В 1897 году Софи торопится на кухню «Белла-Висты», чтобы насладиться ледяной стружкой с вишневым сиропом, не думая о тяжелой жизни развозчика льда, который три раза в неделю доставляет в «Пендлтон» сорокафунтовые блоки льда. Он, несомненно, подорвет здоровье, умрет молодым, уйдя из жизни таким же бедным, каким вошел в нее.
Но эксплуатацию не всегда, даже не очень часто, можно свести к богатым, высасывающим кровь бедных. Богатые тоже могут эксплуатироваться завистливым сотрудником службы безопасности, который пишет книгу, открывающую их секреты, или наемными убийцами, вроде сына знаменитой интеллектуалки. Индейцы эксплуатировались европейцами, но многие индейские племена ранее воевали друг с другом и обращали в рабство побежденных. Как ты заметил, такова природа человеческих существ — безжалостно эксплуатировать себе подобных, снова и снова, из столетия в столетие. В этом преступлении виновен любой класс, любая нация или общность.
