И теперь она выстрелит, обрубком торчащей из культи кости сдвинув крючок. Отдача толкнет тележку назад, та ударится в дверь, распахнет ее и перевернется, не позволяя закрыться. Заряд дроби зацепит всех троих: и Ростика, и Хуцика, и Ото, которые в тот момент покажутся мне ничтожными отцом, сыном и святым духом этого трипа, теми, у кого было столь много, кто мог сделать столь многое, но использовал свое могущество столь жалко.
Больше всего достанется Ото. Его отбросит назад, и алхимик попадет в око урагана, бушующего вокруг Того, Кого не могу описать, Кто бесконечно плывет на гребне создаваемого Им же мозгового шторма.
И не станет Ото.
Хуцик с развороченным дробью плечом сделает неверный шаг, я поднимусь с пола, тесаком распорю ему живот от паха до груди – и не станет Хуцика. Не глядя на выпадающие из него дерьмо и кишки, мимо распахнутой двери шагну к Ростику. Ростик закричит: «Нет! Эта жикра исчезнет, если ты освободишь Его!», но я не стану слушать. Скорее чувствуя, чем видя, что урагана, который создает вокруг себя Он, уже нет в центре камеры, что, подчиняясь изменившемуся течению, Он начинает медленно дрейфовать, смещаться к распахнутой двери, я отрублю голову Ростика. Голова упадет, покатится и остановится в том месте, над которым раньше был Он, а теперь уже нет никого.
И не станет Ростика.
Опустившись на колени, я посмотрю вокруг и не увижу Бога. Больше всего в тот миг мне будет хотеться уйти следом – но мне не дано увидеть то, что еще предстоит увидеть Ему, я не уйду за Ним и останусь вечным узником в камере моей плоти. Я не брошусь в него опять, и разорву жизнь там, где ее сшила дева. А Он уплывет. Он скроется. Он исчезнет. Его уже нет, слабый порыв мозгового ветра коснется моего лба и стихнет. Теперь в камере моей плоти будет царить мертвый штиль, и это уже навсегда. Я лягу лицом вниз, чтобы не видеть того, что вокруг. Я закрою глаза, чтобы стало темно. И может быть, после этого всё наконец закончится.
