– Будет жить. Будет жить бесконечно и вечно, ведь подвешен на петле своей жизни. Будет жить – если сам не разорвет ее.
Слова эти почему-то очень разгневали Хац’Герцога, и он возопил:
– Да что же она такое говорит, как это – бесконечно? Это мы будем жить бесконечно и вечно, потому что Он нам жизнь дает, и вот она тоже будет бесконечно, а горожанчик этот – да с чего вдруг?!!
– Хац’Герцог, но вы же знаете: как она сказала, так тому и быть, – рассудительно ответствовал Отакус. – Она же провидит, и все так и выстроится, как она молвит… Да, выходит, и быть не может иначе!
– А вот поглядим! – И толстый алхимик, выхватив из руки господина Ростислава нож, вонзил клинок мне в сердце.
* * *
Темные воды вокруг. Плеск и мерное покачивание, неторопливое движение в бесконечности. Белый огонек далеко внизу, свечение быстрых струй в черной толще, дымные силуэты, скрип дерева, весла в уключинах и спущенные паруса. Пена за кормой уплывающего корабля, чужие архипелаги, тихие заводи среди островов слизи. Заросли папоротников, лишайники и мох, смена широт, черная радуга, слепые глаза. Течение, медленное движение по кругу, воронка, впадина. Долгий спуск по склонам, во мраке, полном жизни. Шелест, шаги и плач. Механический шум, скрип тросов и треск лебедки. Бредущие на фоне тусклого света сгорбленные тени, неразборчивый шепот, запах гниения, испарина и дрожь. Свет затухает.
Но ярче горит огонек внизу. Он уже стал квадратным пятном света – это окошко.
Здесь нет амфитеатра, нет каменных сводов. Сияние прожекторов исчезло, не осталось вообще ничего. Пустота. И посреди безграничной тьмы стоит круглый домик с гостеприимно открытой дверью. Кто-то привалился плечом к дверному косяку. Я попадаю в свет и слышу чей-то крик: – Ото!
* * *
Он убил меня! В первый миг я не уразумел, что произошло, не ощутил ни боли, ни удивления, лишь увидел торчащую из груди рукоять – а после сердце мое захлебнулось кровью. Вскрикнув, я отшатнулся, опрокинул лавку, на подгибающихся ногах сделал два неверных шага, привалился к стене – и тогда впервые за все время, что я пребывал в этой комнате, взгляд мой проник наружу. Не лес и не поля были там! Башня стояла на дне каменистого амфитеатра, затянутого серой дымкой, в центре огромной пещеры, и со всех сторон в ней шевелились существа вроде тех, которых я уже видел, сновали на четвереньках в подземном сумраке. Задыхаясь – и не в силах вздохнуть, – я повернулся, слепо шаря вокруг себя руками, пытаясь нащупать ускользающую жизнь, удержать свою душу. Повернулся и ощутил, как кто-то схватил меня за бедра. И хотя мир почернел, различил я стоящую на коленях женщину, и хотя внешние звуки уже почти не достигали рассудка, переполнившегося звуками внутренними – эхом призрачных голосов, шепотом и тихим смехом незримых существ, – услышал голос ее.
– Будешь жить. Он даст тебе вечность. Иди, – молвила дева Марта.
* * *
– Вроде ты мне скажи, почему так. Ты сидишь, и я сижу. На чем сидим, чего ждем? Жикру вроде надо чунить, а тут…
– Ото… ото… на чем вы хотите, чтоб я сидел?
– Ни на чем я не хочу! Ото, ты вроде не перебивай. Щас в лицо получишь.
– Ото… ото… тогда уйду отсюда. Ото… не буду больше с вами разговаривать.
– Вроде обиделся? Ладно, подожди. Я не про то. Смотри, эта жикра непорченая, да? По самое нехочу непорченая. Тут же морщин не должно быть. Но лицо… Вроде у меня еще мало. А ты старше, у тебя все лицо в морщинах. Почему так? Мне вроде непонятно. Мы вообще не должны стареть, Ото, а у тебя рожа от времени кривится все сильнее…
– Ото… ото… опять обзываетесь?
– Не обзываюсь я! Я понять хочу. Вроде почему, хоть мы жикру держим, но всё одно стареем? И наоборот. Зерковы вроде ни при чем здесь, чунить их нельзя, хотя и по кайфу. А почему, а?
– Ото… ото… Хуцик, вы что говорите? Хотите, чтоб и из меня зерков вылез? Ото… пойди проспись!
– Фу, дебила кусок. При чем тут вроде ты? Тю, запутал меня! Дурак нечуненый! Обидчивый! Мудак на букву «чу»! Я не про тебя, я вроде про всех нас!
– Ото… ото…
Эти двое – Толстяк и Высокий. Третий стоит в глубине помещения спиной ко мне, нарядом ему служит только фартук с узкими тесемками. Под фартуком ничего больше нет.
– Утихомирьтесь, – командует Ростик, поворачиваясь.
Толстяк Хуцик и высокий Ото замолкают, обиженно глядя друг на друга желто-коричневыми мутными глазами. Правая стопа Хуцика обмотана тряпьем. Я сижу в углу комнаты, несвязанный, в одних трусах. Джинсы и свитер лежат на полу.
– Вы хорошо посмотрели?
– Ото… ото… всего обсмотрели.
– Тока в задницу вроде не заглядывали.
Ростик, качая головой, приближается ко мне. На фартуке его темные пятна, а в руке тесак с узкой деревянной рукояткой и очень широким, в сколах, лезвием. Я отодвигаюсь насколько могу, прижимаясь спиной к стене. Помещение такой формы называется, кажется, ротондой. Здесь две двери, одна – через которую меня втащили сюда, и вторая с противоположной стороны. Она оббита бледно-желтой кожей, на ней массивный засов, но отодвинутый. Рядом прислонен дробовик. Заклеенные веселенькими обоями стены увешаны черно-белыми фотографиями в простых деревянных рамках. Снимки для постороннего скучные, так сказать, «семейные». На одном усаженный липами скверик, по которому прогуливаются молодые мамаши с колясками, причем коляски такой формы, что становится понятно – мамаши эти теперь уже бабушки, если вообще еще живы. Одна, которую, наверное, и фотографировали, стоит ближе остальных, вполоборота, улыбается. На другом снимке крылечко сельского дома, на ступеньках примостился конопатый мальчик в шортах и галстуке на голой шее. Наверное, галстук красный. На третьем молодые люди, парни с девушками в костюмах и белых платьях такого фасона, который теперь никто не носит, – выпускной вечер, что ли? Ну а на четвертой, совсем уж выцветшей, вообще какие-то господа во фраках и цилиндрах.
– Где жикра? – спрашивает Ростик, нависая надо мной.
Молчу, глядя то на него, то на остальных двоих.
– Хуцик!
– Ась?
– Вылазь! Так, говоришь, в задницу ему не заглядывали?
– Не-а. Тока вроде одежду посмотрели.
– Ну так, может, он там спрятал?
– Ото… ото… это вы дело говорите, – подает голос Ото.
– Так надо проверить, – говорит Ростик.
Обитая желтой кожей дверь приоткрывается, и в комнату вкатывается тележка: широкая доска на четырех подшипниках. Молодая женщина отталкивается от пола культяпкой правой руки. В левой она держит железный поднос. Щеки запали, круги под глазами, на скуле темно-красная рана.
В тот миг, когда дверь открывается, меня обдает потоком чего-то невидимого и колючего – как снежинки на холодном ветру. Стены во втором помещении необычные, с барельефами…
