Я наконец смог привстать, кое-как выпрямился, придерживаясь за лавку, но тут же качнувшись от слабости, сел на нее. Отакус шагнул ближе, разглядывая меня с неприязнью куда меньшей, чем Хац’Герцог, – скорее даже и не с неприязнью, а со сдержанным любопытством.
– Вы вместе с людьми Браманти пришли? – поинтересовался он.
Я кивнул, сглотнул и прошептал:
– Они меня в плен взяли. А сюда за девой Мартой явились.
– За девой! – хмыкнул Отакус. – Никакая она не дева.
– Она… она здесь, у вас? – спросил я, пытаясь собраться с мыслями и не зная, о чем говорить с этим господином – а вернее, я знал, о чем говорить, я хотел просить, чтобы они отпустили меня из своей страшной обители, но пока не решался приступить с мольбами к Отакусу.
– Здесь, не здесь… – протянул он. – Ну да, здесь. Без Марты как бы мы Его удержали?
– Его? – повторил я, разобрав, что слово это алхимик выделяет некими необычными интонациями.
– А это я Его первым увидел! – с гордостью поведал Хац’Герцог, выглядывая из окошка наружу. – Слышите, Отакус, я!
Видя, что мной все еще владеют растерянность и испуг, тощий алхимик с улыбкой пояснил:
– Хац’Герцог у Магистра гостил, ведь мы уже тогда ему veritas торговали, старую veritas, еще ту, которую из грибов да синей болотной травы делали. Ну и заглянул как-то в комнатку, где Марта жила, да и увидел Его… Он как раз к Марте прилетел, ну или не прилетел, а… Не ведаем мы, как Он перемещается. Проявился, в общем, у нее, осуществился посреди комнаты. Потом уже мы разобрались, что к чему, а тогда… Забрали Марту, привезли к себе. Он стал и здесь проявляться, но как Его остановить, чтоб не исчезал? Как исследовать во славу науки? Хац’Герцог…
– Пальчики у нее… – вдруг с надрывом забормотал второй алхимик от окна. – Пальчики розовые, нежные. А этот – то появится, то исчезнет. Может, жалел ее? И как удержать? Я пальчик отрубил, да и закричал – убьем ее совсем, разрежем на кусочки, ежели опять пропадешь!
Толстяк замолчал, ссутулившись, прижал ладони к вискам. Вновь заговорил Отакус:
– Он сморщился, когда Марта кричать от боли стала, затрепетал. А Хац’Герцог в него отрубленным пальцем и запустил. Ну и… да что же, так и вышло. Потом мы, конечно, уразумели, как Его удержать, какую преграду выстроить. Но исследования как дальше проводить? Средства же нужны! Когда Хац’Герцог пальцем в Него бросил, плоть омертвевшая в Него проникла, впиталась, растворилась в Нем, и Он испражнился… мы решили тогда – с перепугу Он, что ли? Или… не знаем. Если здраво рассудить, ну какой у Него может быть перепуг? У Него-то, а? У Самого´! Но так у нас первая истина и появилась. Не та, что мы раньше делали, а, так сказать, истинная истина, ядреная такая, что виде´ния от нее столь диковинные и яркие… Нет, нам поначалу Марту жалко было, так она, бедная, мучилась, так жалко-то – и не передать. Но теперь уже нет, теперь не так… не жалко. Ведь ради науки всё, чтоб Его изучить!
– Он – кто Он? – прошептал я, вновь сглатывая.
– Да кто ж ведает… Знаете ли вы про то, что вместе с небесными сферами вращаются планеты, некие округлые тела, кои астрологи именуют Марсом, Венерой, и тому подобное? Вот мы думаем: может, Он с одной из планет?
– Да нет же, нет! – выкрикнул Хац’Герцог, поворачиваясь к нам со сжатыми кулаками. – Врете, Отакус! Он не на небесном теле обретался, но в эфире между телами витал!
– А может, и господин Ростислав прав… – раздумчиво пробормотал Отакус, не обращая внимания на крики толстяка. – Может, никакой Он не житель небесного тела. Может, Он – это… Он.
– Раз – одна истина, два – другая. Сколько монет за каждую?! – захрипел Хац’Герцог, хватаясь за голову. – А пятую куда дели, разорвись мое сердце? Ты и унес, негодник! – Занеся кулак, он широко шагнул ко мне, и я сжался на лавке, но толстяк не успел ударить меня во второй раз, потому что дверь, расположенная между окошками, распахнулась. В комнату шагнул третий алхимик – постарше остальных, с добродушным лицом пожилого преуспевающего лавочника, с мясистым обвисшим подбородком и заплывшими глазками. В левой его руке был нож, а правой за волосы он держал отрубленную голову господина Браманти с разинутым в немом крике ртом.
– Нашли? – спросил он, ни на кого не глядя, прошел к люку, откинул крышку и швырнул голову вниз. И тут же из-под пола вновь послышалось шуршание, поскрипывание, а еще полилось нечто, сущность чего определить я был не в силах – то ли незримый свет, то ли неслышный звук, заколыхавшийся подобно некой теплой невесомой субстанции меж стен комнаты.
– Потерял горожанчик истину, – пробурчал Хац’Герцог, шевеля пальцами ног, постукивая ногтями о пол. – Когда в западню они с адвокатами ссыпались.
– Как же так – потерял? – Господин Ростислав поворотился ко мне, глядя в упор бледно-желтыми, такими же, как у остальных двоих, словно бы грязными глазами.
Крышка люка позади него откинулась. Алхимики не обратили на это внимание – они разглядывали меня нечистыми очами, в коих застыла одна и та же непонятная картина, и под взглядами этими я медленно встал с лавки, видя в зеницах алхимиков не только изображение незнакомой комнаты, но и то, что уготовила мне судьба, видя скорую кончину свою, – а тем временем позади страшной троицы из люка выбиралось нечто дрожащее, закутанное в потемневшие от грязи и крови одежды… молодая женщина в лохмотьях, в сбившемся на затылок платке, седая, с невинным, юным – и в то же время старушечьим, изъеденным неописуемой тоской ликом. Пальцами одной руки она вцепилась в щель между досками, подтягивая изможденное тело, а на второй руке ее пальцев не было…
– Убить его, а? – сказал Хац’Герцог. – Убить – и вся недолга. А за истиной сходим, поищем.
Женщина в лохмотьях, выбравшись на пол комнаты, ползла, глядя на меня полными слез глазами, между ног алхимиков.
– Ну что же, можно… – Господин Ростислав посмотрел вниз, а после с кривой ухмылкой перевел взгляд на Хац’Герцога. – Вот она нам пусть и скажет – будет горожанчик жить дальше?
– Зачем это? – удивился Отакус.
– Зачем! – Хац’Герцог скривился, заскреб ногтями по полу, пальцы его зашевелились, будто живые. – Много она на себя берет потому что! Я, говорит, как скажу, так и будет!
– Ну, именно так она, положим, не говорила… – возразил Отакус.
– Не говорила! Она что… она гордая чересчур! Прозреваю, мол, прошлое и будущее и не могу обмануться… А мне любопытственно! Может или не может? Выпрямитесь, мои пальцы, мои пальчики, мягонькие мои, любопытно мне! Вот если…
Хац’Герцог еще что-то бубнил, но я уже не слушал его. Проползшая между ног алхимиков женщина обратила на меня взгляд своих глаз – и я растворился в них, пропал, потому что взгляд этот был подобен буйству половодной реки, он потоком образов и смыслов хлестнул меня в лоб, пробив черепную кость, достиг глади моего рассудка, ударил в него, пустив круговые волны испуганного изумления: ведь я уже видел эту картину, видел комнату и троих алхимиков, видел изможденную, покалеченную деву Марту, видел люк и то, что лилось из него! Размытые силуэты проступили на дне сознания, обозначились четче после того, как изумление всколыхнуло его, я почти разглядел их, почти вспомнил, что же происходило со мной тогда… но нет, вспомнить было никак невозможно, и время распрямилось вновь, а если и не распрямилось, то, по крайней мере, натянулось, сузившись, оставив за своими пределами то, что я уже неоднократно переживал… И голос, тихий и отрешенный, полный тоски голос молвил, будто пропел похоронную:
