– Так что, вы достали? – задал я вопрос.
Оконный витраж был местами разбит, в нижней части стекла и вовсе отсутствовали; в зал проникали приглушенные голоса и скрип колес. Из складок пледа Венчислав извлек две деревянные коробочки; задумчиво хмуря брови, рассмотрел их и одну протянул мне, а другую убрал.
– Пять золотых.
– Сколько, вы сказали? – удивился я. – Изрядно, однако…
– Да вы поймите, это какая-то новая истина, произведенная алхимиками совсем недавно.
Обдумывая, готов ли расстаться сейчас с такими деньгами, я промолвил:
– Но это именно то, что мне требуется? Я говорил вам, что не стремлюсь начинать с ядреной смеси, однако все ж таки желательно, чтобы она определенным образом воздействовала на рассудок. Знающие люди предупреждали: ежели при первом употреблении насыщенность окажется чрезмерна, человек теряет себя и способен на самый дикий поступок, даже на членовредительство. К примеру, может взобраться на чердак своего дома и выброситься оттуда, желая познать все очарование вольного полета. Но с другой стороны, я все же, понятное дело, стремлюсь испытать хотя бы толику того влияния, которое истина, как говорят, оказывает на людей.
– Вы получите то, что желаете, – заверил он. – Если бы это вещество было более сильным, то обошлось бы вам еще дороже.
– Ну что ж, хорошо…
Я передал Венчиславу монеты, извлек трубку и закурил. Он вновь налил в чашу древесного млека, капнул жучиного масла, покосился на меня, выпил и потянулся к своей трубке. Вежливость не позволяла мне уйти сразу, и пока хозяин дрожащими пальцами набивал чашечку дрянным табаком, я молча наблюдал за ним.
Общих тем для разговора у нас с Венчиславом теперь не осталось. Избавившись от млечного рабства, я почти полностью порвал с бывшим своим приятелем и сумел начать новую жизнь – ведь в стоящем возле Веселого леса большом городе под названием Урбос, где мы оба родились и выросли, еще молодой, полный сил и к тому же получивший приличное образование человек может найти себе достойное занятие. Я стал переписчиком в большой городской библиотеке, а с недавних пор перешел на освободившееся место младшего архивариуса. Библиотека Урбоса имела славу заведения, где хранятся редчайшие рукописи, так что к нам частенько наведывались важные персоны и ученые мужи из далеких монастырей и даже из самой столицы. Глава библиотеки благоволил ко мне, и я надеялся, что вскорости, когда пожилой уже главный архивариус уйдет на заслуженный покой, обойдя других претендентов, займу его место.
Венчислав же, отдав за долги жилище, когда-то доставшееся ему в наследство от покойной матушки, не смог позволить себе даже дешевый чердачный закуток постоялого двора и перебрался сюда, в давно покинутую хозяевами Старую башню. Кроме него, здесь обитала еще пара-тройка таких же городских отщепенцев, лишенных верного заработка и влачивших жалкое существование. Венчислав долгое время тоже жил впроголодь, а с недавних пор, как я знал, сошелся с алхимиками.
Их квартал был уничтожен общим решением городского совета, когда стало известно, что молодые люди (да и не одни лишь они, но и мужи постарше, главы почтенных семейств и даже, как поговаривали, некоторые их супруги) частенько наведываются к алхимикам не столько чтобы брать уроки, сколько для покупки неких веществ, употребление коих у нас не приветствуется, но скорее порицается. Еще – и это я услыхал лично от главы библиотеки – до совета дошли секретные сведения о том, что Святая Церковь наша готовится выпустить буллу, в коей проклянет всех алхимиков государства, обвинив их в сотворении некоего богомерзкого культа.
Дома мракобесов и так называемая Alma mater (большое строение, в чьем подвале они проделывали свои опыты, а в аудиториях верхних этажей давали платные уроки пропедевтики алхимических знаний всем желающим) были сожжены дотла. Спешно собранный городским советом отряд из лучших advocati Dei перевешал алхимиков, и долго еще прожорливое воронье кружилось над деревьями, с чьих ветвей на коротких веревках свисали, подобно гигантским уродливым плодам, предварительно подвергнутые карнаушанию и ослеплению смердящие разлагающиеся тела.
Конечно, адвокаты Бога не смогли перевешать, пожечь или заколоть своими копьями всех. Многим удалось скрыться, и поговаривали, что в этом помог кое-кто из городского совета, заранее предупредивший о готовящемся нападении – некоторые просвещенные мужи Урбоса втайне полагали, что алхимики не вредны, но полезны, ибо несут свет науки, да к тому же умеют лечить. Из Alma mater до пожара успели вынести и спрятать в лесу часть приборов и множество редких гримуаров. С тех пор в Урбосе текла обычная жизнь, хотя до меня доходили слухи о том, будто алхимики никуда не делись, но обосновались в чаще Веселого леса. Поначалу я не склонен был верить этому, всякий раз задавая себе такой вопрос: если слухи правдивы, то почему же совет вновь не соберет городских advocati Dei, не вооружит их хорошенько и не пошлет карательный отряд? Впрочем, после кое-что прояснилось…
Я уже несколько лет жил жизнью добропорядочного, хорошо обеспеченного обывателя, но, увы, не нашел в ней счастья. Теперь мне не приходилось волноваться из-за отсутствия еды, надежного крова над головой или нескольких мелких монет, чтобы сходить к покладистым девицам, обитающим в заведении Раздобревшей Матушки. Однако, как мне вскоре суждено было понять, любимое творение Господа – человек – есть создание не рациональное, но иррациональное; более я не был бедняком, зато в полной мере испытал иную беду – скуку, и, понимая, что совершаю скорее богомерзкое, нежели богоугодное деяние, решил испробовать то, что не успел отведать во времена, когда алхимиков еще не изгнали из Урбоса. Невольно повторяя осужденную Церковью нашей доктрину Баньеса (также известного своим богохульным утверждением, будто твердь, на коей мы все живем, вращается вокруг Солнца, а не наоборот), я размышлял: ведь влияние Бога на человека даже Святая Церковь наша считает, во-первых, непреодолимым, а во-вторых, безошибочным. Но с другой стороны, каждым своим живым творением Бог руководит в соответствии с его, творения, природной натурой. Стало быть, несвободные создания Бога действуют по необходимости, а свободные – вольны в своих деяниях, да к тому же получается, что вольность любых их поступков словно бы изначально оправдана, даже одобрена Богом. Я искренне полагал себя существом свободным, а раз так, нет ничего преступного в моем желании испробовать истину. Ну и наконец, размышлял я, una hirundo ver non facit.
Одна ласточка не сделает весны, а я не ввергну себя в пучину новой болезненной страсти, если всего лишь раз отведаю истину.
Поскольку хоть мы и перестали дружить с Венчиславом, но все же с ним и не поссорились, самым удобным и практичным мне казалось обратиться к нему. Пусть завтра я полюблю того, кого никогда не любил, а того, кого любил, – возненавижу. Мне теперь стало тягостно общаться с бывшим другом, ведь он так явно напоминал о моем собственном печальном прошлом. Зная, как невообразимо тяжело избавиться от порока, сам прошедший через подобное, я силился – и не мог ощутить к Венчиславу симпатию. Какое-то подобие жалости было, но совсем некрепкое, больше напоминающее гадливость. Вернее будет сказать, что я испытывал нечто вроде пренебрежения и злорадства, о плачевном же положении Венчислава размышлял приблизительно следующим образом: взгляните, у меня получилось, а у вас, мой старый приятель, нет. Я – сильный, а вы – слабый, потому что теперь древесным млеком отравлена вся ваша плоть, и уже скоро вы отправитесь к праотцам, и вся ваша жизнь пошла прахом – все тщетно, старый товарищ Венчислав, ведь это вы ходите с пылающим челом, мозговое вещество ваше гниет, как трупик упавшего в пустой молочный кувшин и не сумевшего выбраться котенка, вы – раб древесного млека, я же – умница и молодец.
