Он отправился в спальню, поднял девочку с постели и в комнате осторожно усадил в кресло. Ребенок проснулся, но явно не понимал, что происходит.
– Малышка! – прошептал Хаоким, поднимая колокольчик. – Дорогая малышка, смотри сюда…
Через пару минут дорогая малышка молвила отрешенным недетским голосом:
– Саба маал аиту: торджалаки инсталла анна гори ди-лукулум.
Хаокима передернуло.
Потом девочка захныкала, и доктор осторожно отнес ее в спальню. Проскрипели пружины, воцарилась тишина. Хаоким вернулся в комнату – Барнаби уже склонился над словарями.
– Профессор, – неуверенно произнес доктор после продолжительного молчания. – Вы не находите, что на этот раз оно звучало как-то… ну, не так? Словно бы глуше, а?.. В общем, что у нас получается? «Семь», «раз», «молви», «торджалаки», «приходят»… э-э… далее какой-то предлог и «красном», а потом еще слово… Да?
Однако Барнаби не слушал доктора – склонившись над столом, он лихорадочно листал книги. Хаоким пожал плечами и вновь стал мерить комнату шагами. «Рассвет!» – вдруг услышал он голос Барнаби и посмотрел в окно. Там было еще темно. Хаоким подошел к столу и склонился над листом бумаги, где аккуратным детским почерком профессора было выведено: «Семь раз молви:… приходят, предлог, красном, рассвет».
– И что же? Вы расставили это в том порядке, в каком оно и…
– Да, но осталось еще одно слово. Я слышал его, я даже вроде бы узнаю´ язык, но никак не могу сообразить.
– Вот это слово, да? – длинный палец Хаокима уперся в строчку. – «Торджалаки»? Немного зловещее слово, мне кажется…
– Дайте мне еще подумать, – попросил Барнаби.
Хаокиму все больше хотелось спать. Он пошатался по комнате, потом включил телевизор, но Барнаби тут же раздраженно окликнул его:
– Уберите, мешает!
Наконец, записав что-то на листке, профессор выпрямился и произнес:
– Есть!
За стеной приглушенно скрипнули пружины.
– И что же там? – спросил доктор.
– Вы хотите, чтобы я прочитал?
– Ну конечно же! Да что это с вами, дорогой мой?
Барнаби поежился.
– Как-то промозгло стало. С океана веет сыростью, и особенно это чувствуешь, когда воздух охладится за ночь, вы замечаете?.. Так, ладно. Здесь суахили, голландский, киргизский, венгерский, датский, готский, баскский… Понимаете, а вдруг смысл на самом деле другой? Я ведь ориентировался только на слух, не видел правильного написания. Эти слова, звучащие точно так же, но на какОмнибудь древнем языке – или древних языках, – могут означать нечто совершенно иное. А последнее слово вообще расплывчатое, у него нет четкого, определенного значения… В общем, я тут еще изменил падежи, поэтому получается… ну, кажется, так: «Семь раз молви: создания приходят на красном рассвете».
Хаоким в полной растерянности воззрился на него:
– Создания? Дорогой мой, какие создания?
– Там возможен целый ряд синонимов. Посланники, э-э… стиратели сознания, уничтожители. – Барнаби вяло провел ладонью по лицу, встал, прошелся по комнате и замер у окна.
– Но, ради всех святых, что это означает?!
– Не знаю. Может быть, формула смерти? Слова, которые Бог сказал Адаму и Еве, изгоняя их из Рая? Девиз сатаны? Я не знаю. Просто ума не приложу.
За стеной скрипнули кроватные пружины. Хаоким уселся на стул, до того занятый профессором. Они переглянулись: доктор сидел, согнув длинные ноги, будто готовый вскочить в любое мгновение, а профессор стоял у окна, сцепив руки за спиной.
– Все равно чепуха, – глухо произнес Барнаби. – Ну подумайте: каким образом некая фраза может вызвать что-то извне? Повлиять на окружающую нас реальность?
Осунувшееся лицо профессора обратилось к окну, за которым шумел океан. Хаоким вгляделся в листок. «Семь раз молви: торджалаки приходят на красном рассвете…» Вдруг он нахмурился, поднес к глазам руку, загибая пальцы и шевеля губами. Досчитав, произнес, не поднимая головы:
– Извне, вы сказали? Нет, речь о другом. Что, если как раз сейчас что-то поднимается из глубин?..
Мигнув, погасла настольная лампа: перед рассветом в поселке иногда ненадолго отключали электричество. Пружины кроватей скрипели за стеной – всё громче и громче. Хаоким смотрел на Барнаби, а Барнаби, не моргая, смотрел в окно, за которым что-то приближалось со стороны лодочной станции. Пружины проскрипели особенно громко, пронзительно. Раздались свист, щелканье, затем – тихие, невнятные голоса. Открылась дверь в комнату. Что-то застрекотало. И вот тогда доктор Хаоким закрыл глаза, чтобы не видеть, как, наполняя комнату страшными тенями, сквозь окно медленно вливается красный свет зарождающегося над океаном утра.
Ритм
Брюнет, тридцать пять лет, жене тридцать, ребенку шесть. Совладелец ювелирной фирмы, сам бывший ювелир, хорошо зарабатывает: дорогая иномарка и четырехкомнатная квартира в центре. Недавно начал лысеть и толстеть, а раньше нравился женщинам.
Всё давно предопределено. Восемь часов, подъем (с утра всегда раздраженный, но после первой чашки кофе и первой сигареты успокаивается), жена еще спит – она не работает. Воспитывает ребенка. Завтрак, костюм, черный галстук, черный портфель из дорогой кожи, и в машине на работу, там – кабинет и секретарь-референт.
Обычные дела, обед в небольшом ресторанчике; он любит фаршированные куриные ножки и стейк с кровью. Вторая чашка кофе, десятая сигарета. У референта длинные ноги, стрижка под мальчика. Она заразительно смеется, любит носить короткие красные юбки и туфли на шпильках; бывает, задерживается, когда остальные уже ушли. Он заводит ее в кабинет, она сама садится на стол и приподнимает красную юбку. Он часто дарит ей духи, но не слишком дорогие. Супруга у него умная, наверное о чем-то догадывается, а может, и нет.
Вечером ужин, ребенок, телевизор, жена и детектив. В постели он всё чаще сразу же поворачивается к ней спиной и засыпает. В субботу преферанс с двумя сослуживцами по десять центов за вист. По воскресеньям иногда театр, который он не переносит, а она любит, иногда кино или в парке прогулка с ребенком. Порою ссорятся, но не часто, жена боится, что он уйдет, а ведь она уже не так привлекательна, как раньше, да и ребенок…
Утром в понедельник он, побрившись, долго стоит перед зеркалом и трогает щеки, оттягивает веки, смотрит в глаза отражению. С отрешенным лицом, позабыв черный портфель на стуле, выходит, не повязав галстука, не заперев за собой дверь. На скамейке старушка, здоровается с ним, он не замечает. Как раз солнце выбралось из-за облака – лето, жара. Вздрогнув, он медленно поднимает голову, глядит прямо на солнце. Очень ярко, он видит луч, окруженный радужными кольцами. Ослеплен, но смотрит, не отрываясь, луч гудит в его глазах, мир растапливается в жидкое золото, и все же лучше видеть это, чем жену, ребенка, театр, кино, парк, утренний кофе, костюм, черный портфель, черный галстук, машину, кабинет и красную юбку референта. Мир плывет яркими кляксами, луч по глазному нерву проникает в голову и бьется там, звонко пульсирует в такт ударам сердца. Старушка подслеповата, очки забыла дома: видит жгучее оранжевое облако, а в нем никого, только тень мелькнула – и пропала.
