Одним движением руки царь унял злобный гул. Эхо, поворчав, тоже послушалось.
— Ты смеешь говорить это мне, раб? — тяжелый голос царя заполнил весь зал.
— Сегодня я твой пленник, — спокойно ответил юноша. — Но рабом я не буду никогда.
Лицо царя потемнело.
— Сколько тебе лет?
— Четырнадцать.
Тихие возгласы удивления прошелестели по залу. Ростом и шириной плеч пленник походил на двадцатилетнего, а до сих пор не замечали, чтобы жители Аттана превосходили ростом хайардов.
— Ты раб, мальчик, — со всей мягкостью, позволительной в разговоре старщего с младшим, объяснил царь. — Ты мой раб.
— Нет, я — не раб. Я сын бога и бог.
— Ты! — теряя терпение, вскричал царь. — Ты — презренный раб, последний из моих рабов, сын шакала и змеи. Твой отец — трус! Разве мужчина умирает, не вступив в в бой? Даже ты, мальчишка, на чьем лице лишь детский пушок, оказался храбрее его… Но теперь, запомни, ты мой пленник и раб. В моей власти послать тебя в каменоломни, или сделать моим наложником, или — евнухом. Для каменоломни ты слишком красив, и слишком строптив для ложа. Но евнух из тебя выйдет отличный. Что ты скажешь на это?
Ханис ничего не сказал.
Он смотрел вверх, на овальное окно в потолке, и яркий свет не слепил его.
— Увести его! — приказал царь. — Содержать отдельно. Глаз не спускать! В Аз-Захре я хочу видеть его живым.
Уходя, Ханис оглянулся на Акамие. Его взгляд был Акамие непонятен.
Вскоре царь покинул тронный зал, знаком повелев продолжать пир без него. Акамие хотел, но не осмеливался уйти, пока оставались за столом старшие царевичи.
Музыканты, настроив кто дарну, а кто ут, принялись наперебой расхваливать отвагу воинов Хайра, и красоту пленниц, и богатую добычу, которой нет ни цены, ни счета, и мудрость военачальников, ведущих воинов, и величие царя, могучего повелителя вселенной, сотрясающего мир шагами, под чьей пятой корчатся покоренные народы…
Тихое поцокиванье вернуло Акамие из глубокой задумчивости. Кто-то осторожно подергивал его за складку плаща. Акамие обернулся: раб из царских рабов пытался незаметно для окружающих привлечь его внимание.
Акамие тут же поднялся, не потревожив увлеченного музыкой и вином Эртхиа, и поспешил за посланником.
Лакхаараа, против воли, обернулся ему вслед, стиснул зубы.
Эртхаана оборачиваться не стал. Он искоса глянул на старшего брата и поднес ко рту чашу, полную темно-красного густого аттанского вина.
Витые-плетеные фонари бросали черный узор теней на голые каменные стены просторного покоя. Расставленные широким кругом на полу, они освещали наваленные грудой драгоценности, высотой до колена Акамие. Он устало прикрыл глаза. Столько сокровищ, как сегодня, он не видел никогда. И уже не хотел видеть.
— Что, Акамие, глаза слепит?
Темная могучая фигура царя отделилась от стены. Облачко пара, рваное в пляшущем на сквозняке свете фонарей, отлетело от его рта. Акамие низко поклонился, прижимая ладони к груди.
— Открой лицо.
Подняв один из фонарей, царь подошел ближе.
— Как загорел твой лоб. А щеки и шея так же белы. Нет! Белая кожа у того щенка. Видел его? Он один убил не меньше дюжины моих воинов, если мне не солгали. Впрочем, не это важно. Его сестра бросилась с башни. Его отец принял яд, и мать тоже. Из его рода он один попал мне в руки живым. Я приказал следить за ним днем и ночью, иначе он покончит с собой, как все они. Что ты скажешь об этом, читатель свитков с древней и новой мудростью?
— Мой повелитель, спроси своих советников, более просвещенных и умудренных, нежели твой недостойный раб.
— Спрошу. Когда пожелаю. Сейчас я спрашиваю тебя.
Акамие торопливо облизнул губы.
— Их поступок мне непонятен, мой повелитель. Я читал, что в отдаленных землях люди вольны сами выбирать между жизнью и смертью, но это выше моего разумения.
Вопросительно взглянув на царя, Акамие воспользовался паузой, чтобы перевести дух. Царь кивнул: продолжай.
— Мой повелитель, конечно, уже обратил внимание на несуразности устройства этого дворца.
— Он внушает подданным трепет и повиновение…
— Но он неудобен и неуютен для самих владык. При такой суровой зиме на окнах нет ставен, камень стен ничем не укрыт, и нет отопительных ниш. В купальнях чистейшая вода, и мне показали: они наполняются бьющими здесь ключами. Но, мой повелитель, кто может купаться в такой воде среди необогретых каменных стен, где гуляет ледяной ветер? Ложа здесь тверды, а одеяла тонки, и нет подушек, и у лестниц ступени чересчур высоки…
— Этому мальчишке, когда бы он вырос, стали бы впору. Как и его отцу, и всей сотне его предков. Что ты думаешь об этом, Акамие?
— Мой повелитель, я видел сокровищницу, она просторна и состоит из многих помещений, но в ней тесно от сундуков с золотыми и серебряными монетами, с невиданной красоты и величины камнями — язык не поворачивается назвать их редкими, когда они собраны в таком множестве. Мой повелитель всегда был щедр со мной, и среди его даров недостойному рабу немало подлинных чудес… Но то, что я видел здесь… А если упомянуть о драгоценных одеждах и грудах лучшей парчи, и шелка, и этой светлой ткани, которая сияет сама в полумраке, а также о несметных количествах богато изукрашенного оружия, и брат… — Акамие замялся, не решившись при господине произнести имя царевича, вольного и воина, имя, запретное устам раба. — Мне сказали, что все оружие — превосходного качества.
Царь внимательно смотрел на него, то ли изучая, то ли ожидая продолжения. Молчание затянулось. Акамие понял, что он приговорен идти до конца.
— Мой повелитель, по моему разумению, все эти богатства либо подарены правителями других государств, посольствами и купцами, либо предназначены для награждения подданных. Ведь одежда самих владык проста, а ножны царевича не имели украшений.
— Впору назначить тебя советником. Кто бы подумал, что так много сумеет заметить юнец, выросший на ночной половине и не покидавший спальных покоев до нынешнего лета. Смотри, это все твое. Я видел, ты не торопился забрать свою долю добычи. В моем войске ни один воин не будет обделен, а ты проделал этот путь вседле и с оружием в руках.
Акамие снова поклонился.
— Но как же ты истолкуешь все, что видел здесь? — снова спросил царь.
— Только одно истолкование я вижу по моему неразумию, но оно не может быть истиной. Ибо богов нет, и всеми равно правит Судьба.
— Богов нет. Я же — смиренный слуга Судьбы, человек, предпочитающий склепу — комнату, согретую горящими ветками сандала, и мягкие перины — каменным ложам. Я справедливо вознаградил тебя за твою службу в походе, и я слушал твои разумные речи. А теперь слушай меня ты. Эта комната слишком темна. Это ложе слишком холодно и жестко. Прекрасные пленницы… подождут до завтра.
