Что, в самом деле, мог понимать Эртхиа? А платок, и правда, был хорош.
В тронном зале теперь горело множество светильников, сплетенных из железных прутьев, где черных, а где блестящих позолотой. Собранные, видно, по всему дворцу, они стояли теперь прямо на коврах, которыми укрыли каменный пол. В середине зала расстелили яркие ткани, и рабы уставляли их блюдами. Царь распорядился, чтобы угощения к празднику готовили и здешние повара, и те, что сопровождали повелителя в походе.
Гости — военачальники и те из воинов, кто особенно отличился в битвах, — уже сидели на коврах, блистая нарядами и украшениями из своей добычи, негромко переговариваясь, и не приступали к еде, ожидая появления царя.
Акамие, радуясь, что не опоздал, сел возле Эртхиа.
На золотую колесницу он старался не смотреть, отделенный от нее всеми братьями, сидевшими в обычном порядке: Лакхаараа — ближе всех к царскому месту, за ним Эртхаана и Шаутара. Место после Эртхиа оставалось свободным, пока Акамие его не занял. Сидевший следующим пышнобородый Ахми ан-Эриди неодобрительно покосился на него и поджал губы: не место, мол, тем, что под покрывалом, за одним столом с воинами, но так ничего и не сказал. Эртхиа, перехватив его взгляд, совсем по-отцовски дрогнул побелевшими ноздрями и дождался, пока ан-Эриди опустит глаза.
Акамие счел за лучшее сделать вид, будто ничего не заметил. Он сел так, чтобы складки одежды слегка завернулись вокруг него, точными прикосновениями придав им нужную глубину, пробежал пальцами по бисерной бахроме платка, затянутого на талии вместо пояса. Голова его и длинная коса были укутаны, упрятаны под белой тафтой, оставлявшей открытыми только глаза.
Вдруг потрясенный вздох вырвался у всех. Лица гостей все разом повернулись в сторону трона. Акамие подался вперед, чтобы увидеть, — и, ослепленный, зажмурил глаза.
Неслышно появившись неведомо откуда, царь сидел на золотой скамье по правую сторону от срединного колеса. Его красное одеяние полыхало сотнями драгоценных камней, на голове, пронзенные лучами, расплескивали алый свет крупные лалы короны Хайра.
Это было неправильно и страшно.
Под сердцем шевельнулась холодная змея. Акамие стиснул руки и уставился в скатерть перед собой.
Мановением руки царь начал пир.
Акамие не ел и не пил на людях, ибо не мог открыть лицо, и сейчас это его ничуть не огорчало. Он не смог бы проглотить ни куска. Только, осторожно приподняв платок, пригубил вино.
Эртхиа толкнул его локтем.
— Ты жив после купания? Что за радость быть царем и купаться в ледяной воде?
Акамие посмотрел на него рассеянно и кивнул головой.
— И здесь нет ниш для отопления, а ведь зима холоднее нашей. Что ты скажешь об этом?
— Погоди, — прервал его Шаутара. — Будет говорить царь.
Обычай не велит хозяину заводить речь, пока гости не насытятся. Но если хозяин царь, а гости его подданные, только беспечный не поторопится утолить голод.
Акамие в изумлениии обвел глазами зал. Мужественные воины и искусные полководцы, славно послужившие царю в походе и тяжких трудах войны, родичи и сыновья — неужели никто не чувствовал опасности, нависшей над повелителем? Ни у кого не дрогнула рука, поднося ко рту ломти дичи, нашпигованной чесноком и фисташками, ни у кого не застрял в горле кусок пухлой, как щечки младенца, лепешки, никто не поперхнулся темным вином из высокой чаши.
Его била дрожь. Он спрятал руки под плащ, чтобы никто не заметил этого. Но и укрытые мехом, пальцы оставались ледяными.
В ушах шумело. Акамие казалось, что это продолжает свои игры злобное эхо, обитающее во дворце.
А может быть, царская купальня не прошла ему даром. Может быть, он заболевает — и от этого неукротимый озноб, от этого так перепуганно бьется сердце, то дрожит, то мечется, глухо ударяясь о ребра.
Акамие был рад, что лицо его укрыто от чужих глаз. Он сидел оцепенев, прикусив губу, мучительно борясь с головокружением и охватившим его ужасом. Но плащ и лицевой платок не выдали его, а что закрыл глаза, так ведь слушает повелителя… а он ни слова не мог разобрать.
Вдруг громкие крики огласили зал, все повскакивали с мест, опрокидывая чаши, разливая кровавое вино.
Акамие вскочил тоже, в ужасе огляделся…
Царь закончил речь, и приближенные бурно приветствовали его. Повелитель милостиво взирал на изъявления восторга и преданности, величаво восседая на чужом троне.
Акамие почувствовал, что и последние силы оставляют его.
Ведь ночь?
Уже давно ночь…
Откуда же этот столб света, это пламя, объявшее колесницу?
А раньше — разве и тогда не был он слишком ярким для ненастного зимнего дня?
Блеск колесницы подобно клинку полоснул по неосторожным глазам. Акамие изо всех сил зажмурился.
— О царь, да сопутствует тебе удача, пусть взойдет высоко на небосклоне твоя звезда и не закатится вовеки, пусть будут долгими дни твоей жизни и власти… — нараспев декламировал придворный восхвалитель.
Акамие приоткрыл глаза. Гости слушали, покачиваясь и согласно кивая, и каждый камень в их украшениях вспыхивал яркой искрой, окруженной радужным сиянием. Но их блеск был тусклым по сравнению с пламеющими одеждами повелителя.
Неужели никто не замечает?
Погрузившись в оцепенение, Акамие пропустил тот момент, когда все изменилось. Неугомонный Эртхиа несколько раз окликнул его — тогда Акамие увидел.
Как будто мягкое сияние разлилось между ним и нестерпимым блеском царских одежд.
Перед царем стоял юноша.
Мягкий свет, казалось, излучали надетая на нем длинная рубаха из тонкой светлой ткани с разрезами от бедер, стянутая широким жестким поясом, прикрепленные к нему простые гладкие ножны из белого металла и само его невиданно светлое, жемчужной белизны лицо. А особенно волосы, крупными кольцами вольно падавшие на плечи.
«Как светлое пламя,» — подумалось Акамие, и вздох Эртхиа вторил его мыслям: «Как грива Веселого…»
Когда же Акамие встретился с юношей глазами, лед его взгляда обжег. Смутившись, Акамие отвел глаза, а когда снова поднял их, увидел, что одежда юноши в засохшей крови, ножны пусты, а руки туго связаны в локтях за спиной.
— Я — Ханис, сын царя и бога, сто первый царь, носящий имя вечного Солнца. Кто ты, севший на трон моих предков и мой? — так говорил юноша, глядя в глаза царю.
Мертвая тишина застыла в зале. Даже эхо, ловившее малейший шорох, и то затаило дыхание.
Это продолжалось мгновение, не больше. Но мгновение полновесное, как капля в водяных часах.
А потом…
— Скормить гаденыша шакалам!
— О царь, позволь мне самому задушить его!
— Вырвать дерзкий язык…
