Каменный пол столовой покрывал персидский ковер толстого ворса. Только небольшой участок подле камина из красного гранита оставался голым. Мелкие искорки вылетали из горящего очага и быстро тухли на холодных серых плитах. На каминной полке Соломон не без удивления разглядел среди золоченых кубков тонкой работы пару тарелок старинной майолики.
Дальняя часть столовой представляла собой что-то среднее между гостиной и будуаром. Массивные дубовые кресла с высокими спинками явно вышли из мастерских фламандских краснодеревщиков. Под стать им был и глубокий изящный диван на гнутых ножках. Пол будуара застилала гигантская шкура белого медведя.
Но главным украшением небольшой гостиной служил богато украшенный инкрустациями шкаф черного дерева с множеством ящичков. За его стеклянными створками был устроен целый лабиринт из зеркал и бронзовых колонок. Безымянный мастер настолько грамотно продумал каждую деталь, что нутро шкафа казалось бездонным. На черной столешнице этой зеркальной бездны возвышалось старинное распятие из горного хрусталя, отделанное серебром.
«Итальянская работа. Семнадцатый век, — уважительно подумал Соломон. — Может, и не врут люди, что Юсуповы богаче императора».
— Располагайтесь, господа, — гостеприимно предложил Феликс и нервно хихикнул. — Отведайте чаю с пирожными, пока мы не снабдили их должной начинкой.
Доктор Лазоверт принялся старательно крошить палочки цианида на тарелку. Остальные расселись подле. Чай полился в чашки, сладкие пирожки и кексы пошли по кругу. Соломону чаевничать не хотелось. Побродив по комнате и вдоволь налюбовавшись предметами искусства, он остановился у небольшого столика под окном. На серебряном подносе стояли четыре закупоренные бутылки. Марсала, мадера, херес и портвейн. За вином располагалось полдюжины рюмок темного стекла.
— Не пора ли тебе уже ехать, Феликс? — скомкал бумажную салфетку Романов и бросил ее подле недопитой чашки.
— Распутин сказал, что шпики разойдутся к полуночи, — помотал головой Юсупов. — Не хотелось бы приехать раньше положенного и натолкнуться на его церберов.
Лазоверт закончил с цианидом.
— Ну-с, — вытирая испарину салфеточкой, выдохнул он, — куда будем сыпать?
Юсупов подал ему тарелку с шоколадными и миндальными пирожными. Доктор по очереди отделил их верхние половины и принялся обильно уснащать середину ядом. Заговорщики, словно зачарованные, наблюдали за его основательными движениями.
— А какое вино предпочитает Распутин? — Соломон разрушил волшебство момента.
— Мадеру, — стряхнул наваждение Юсупов.
Шломо подцепил нужную бутыль и задумчиво разглядывал этикетку.
— Давайте ее сюда, — скомандовал Лазоверт, вернув птифурам изначальный вид.
— Открытая бутыль посеет опасение, — возразил Соломон.
Юсупов повел плечами:
— Да и Старец может что-то заподозрить, если я буду пить с ним разное вино.
— Разумно, — согласился Шломо и вернул бутылку на место. — Не будем рисковать, господа. Отравим рюмки.
Доктор хмыкнул, но спорить не стал. Выудил из кармана склянку с раствором и подошел к винному столику.
— Оставьте это поручику, — остановил его Юсупов. — Яд может выдохнуться. Сухотин нальет его перед самым нашим приездом. Ну что ж, — князь довольно осмотрел наведенный на столе беспорядок. — Очень похоже. Гости напились чаю и поднялись наверх продолжать веселье. Думаю, можно начинать веселиться и нам, — задорно сказал он, стараясь не смотреть на побелевшего лицом Романова. Феликс встал из-за стола и снял с вешалки доху с высоким воротником. Надел меховую шапку и опустил на щеки наушники. — Едемте, доктор! Пожелайте нам удачи, господа! А вы, поручик, не забудьте завести граммофон.
Обняв на прощание каждого, Юсупов поднялся по лестнице. Лазоверт засеменил следом. Дверь черного хода громко хлопнула, а затем послышался рокот мотора.
Оставшиеся втроем заговорщики вернулись в кабинет.
В молчании прошло четверть часа. Пуришкевич курил сигару, задумчиво роняя пепел на пол. Кузен императора терзал спичечный коробок и отправлял в пепельницу папиросу за папиросой.
Стрелки показывали половину первого. Окончательно утомленный тишиной и ожиданием, Соломон принялся возиться с граммофоном. Развернул его рупором к лестнице. Проверил иглу. Выбрал из оставленных Юсуповым пластинок самую веселую музыку. К удивлению Шломо, ей оказался американский марш «Янки-Дудль», спетый на танцевальный лад.
Еще через четверть часа Соломон решил, что самое время разлить по рюмкам цианистый калий.
— Не взял бы он по ошибке рюмки с ядом, — услышал по возвращении Шломо встревоженный голос великого князя.
— Этого не случится, ваше сиятельство, — успокоил его Пуришкевич. — Юсупов отличается, как я вижу, громадным самообладанием и хладнокровием.
Соломон спрятал усмешку в накладные усы и потер подбородок. От въевшегося в поры грима начинала зудеть кожа.
Внезапно Пуришкевич поднял вверх палец.
— Никак едут? — полушепотом произнес он.
Соломон тоже услышал нарастающий рокот мотора. Он подскочил к граммофону и быстро завертел ручку. Еще мгновение — и игла опустилась на испещренный бороздками миньон.
Сквозь шипение пластинки и барабанную дробь марша со двора прорвался звук хлопающих дверец автомобиля.
Под аккомпанемент флейт скрипнула дверь черного хода, и на площадке затопотали ноги, стряхивающие снег.
Прежде чем из граммофонной трубы вырвалось первое «Yankee Doodle went to town…», незнакомый голос внизу громко спросил:
— Куда, милай?
* * *
Феликс ненавидел Распутина.
Он ненавидел в этом зарвавшемся мужике все. Его обросшее неопрятной бородой длинноносое лицо. Его маленькие и близко посаженные темно-серые глаза, глубоко утопленные в глазницах. Вечно подозрительный, испытующий взгляд из-под густых нависших бровей. Слащавую, но вместе с тем злую и плотоядную улыбку, звук его вкрадчивого голоса. Хамскую манеру держаться извечным хозяином положения.
Он ненавидел его привычку выдумывать каждому прозвище. Свое — «Маленький», уничижительное и нарочито подчеркивающее, что есть еще и Большой Феликс Юсупов, он ненавидел почти так же, как и привычку Распутина называть его «милай».
А еще он его боялся.
— Куда, милай? — ласково спросил Распутин.
Феликс скрипнул зубами и задвинул дверной засов.
— Вниз по лестнице, — изобразил он улыбку, повернувшись к Старцу. — Столовая у нас там.
Распутин же, напротив, смотрел наверх. Туда, откуда доносились ритмичные аккорды американской песенки.
— А там что? Кутеж? — Распутин ткнул пальцем в сторону кабинета.
— Нет, — помотал головой Феликс, — у жены гости. Они скоро уйдут, Григорий Ефимович. А пока пойдемте в столовую, выпьем чаю.
