Слово в слово повторил. Будто наизусть. Или будто знает совсем немного фраз на её языке – только эти.
– Кого… ненавижу… кого ненавижу? – растерянно повторила Хельга. – И… только?
– Да.
Она прерывисто вздохнула, вздёрнула подбородок.
– Что вам с того?
Он просто смотрел на неё, не собираясь ничего объяснять. Хельга какое-то время глядела ему в глаза, потом потупилась. Никогда она не слыхала, чтобы чужаки приходили к соломенным вдовам и заключали с ними сделки… да ещё такие… странные…
– У тебя есть время до ночи, – сказал чужак и вдруг, рывком наклонившись, зажал ей рот с такой силой, что Хельге показалось, будто у неё вот-вот хрустнет челюсть.
Она хотела зажмуриться, но вместо этого лишь распахнула глаза шире, не в силах вынырнуть из мутного белого лица, такого обманчиво человеческого.
– И молчи, – проговорил он.
Она кивнула, но он уже отпустил её и шёл к выходу. Мгновение Хельга сидела, не в силах пошевелиться, потом снова вскочила и крикнула:
– Кто вы?
Чужак обернулся. И сказал – без тени улыбки:
– Можешь считать меня дьяволом.
Кого я ненавижу… кого я больше всех ненавижу?
Она знала ответ на этот вопрос. Давно уже знала. Просто думала об этом не как о ненависти. Как о чём-то другом. А теперь – да не всё ли равно? Верёвку она намотала на руку, от запястья до локтя. Идти пришлось через всю деревню, и Хельге не хотелось привлекать лишнего внимания. Впрочем, бабы у колодца её увидели и громко забранились, но она даже не обернулась.
Если чужак сказал правду, то ещё до ночи она увидит своего Кристиана, а больше её ничто не заботило. Никогда.
Домик Ингрид тоже стоял на отшибе, только с другой стороны. Она перебралась туда после смерти родителей, и это было её решение – хотя чего только Хельга потом не натерпелась, когда на неё посыпались упрёки в том, что-де мало того что мужа у хорошей женщины увела, так ещё из дому бедняжку выгнала. Кристиан говорил, чтобы она не смела слушать этих дур. Она и не слушала. Тем более что сама Ингрид ничего не говорила. Вообще. Ни об этом, ни о другом… даже когда у неё родился сын. Сын Кристиана. Она и этого не говорила, да и начало беременности как раз совпало с разрывом, но… всё было ясно без слов. При одном только взгляде на этого мальчика. Губы, волосы, глаза – всё отцовское. Кристиан ходил потом к Ингрид один раз. Долго сидел. С тех пор только приносил деньги и игрушки для мальчика, которые сам выстругивал из дерева. Получалось красиво, затейливо. Ингрид раскрашивала их разноцветной глазурью, и ни у одного ребёнка в деревне не было таких игрушек. Кристиан потом смотрел на своего мальчишку, возящегося с ними в пыли – издалека, – и улыбался. И Ингрид улыбалась тоже.
А Хельга смотрела на них и ненавидела, ненавидела.
Боже, как же она её ненавидела. За эту разноцветную глазурь.
А когда Кристиана забрали, разумеется, по деревне пошёл шумок: дескать, Божья кара. Хельга, и без того не особо дружившая с соседками, рассорилась с ними вконец. А Ингрид всё так же молчала. Только теперь всякий раз прижимала к себе мальчика, стоило Хельге пройти мимо. Будто боялась, что отнимет. А ей… ей почти хотелось. Он ведь так похож на Криста… как же похож. И улыбка теперь такая же. Одними только уголками губ. А бабы довольно кивали: всё верно, украла мужика, вот и у тебя его теперь украли. А бедняжка Ингрид как была при белокуром красавчике, так и есть. И всем поделом.
Говорили они так и хихикали, а Хельга молча стискивала немеющие губы.
И теперь она ненавидела не Ингрид. Что ей Ингрид, если она даже ребёнком не смогла Кристиана удержать?.. Но это только казалось – на деле она всё ещё держала его, держала этими ясными голубыми глазами, звонким детским смехом на залитом солнцем дворе, разноцветной глазурью… Он не вернулся. Но он смотрел. Всегда смотрел. И Хельга знала, что он хотел бы вернуться. Не к Ингрид – не к ней. К ним.
И она только нажимала и нажимала на рукоятку колодезного ворота, со всей силы, стиснув зубы так, что скулы сводило почти до боли…
Нет, это не было ненавистью. Но из всего, что можно было так назвать, это походило на неё больше остального.
Ингрид работала в поле и всегда брала ребёнка с собой. Раньше у самой юбки держала, ни на шаг в сторону. А теперь – три года уж прошло, подрос малый, да и сколько можно? – сажала на самом краю поля, только изредка бросала взгляд. Стоял июль, солнцепёк, некошенная рожь – по пояс. Было совсем нетрудно подкрасться со стороны, схватить ребёнка, накинуть на голову подол, заглушив крик. Ингрид скоро обнаружит пропажу, но ведь до соснового бора, что с другой стороны поля, сто шагов от силы.
В бору было темно и прохладно, хвоя хрустела под ногами, и пахло древесной смолой. Мальчишка глухо кричал и бился, но совсем слабенько – крепкие руки Хельги удерживали его без труда. Содрав обмотанную вокруг предплечья верёвку, Хельга накинула петлю на щуплую детскую шею, затянула со всей силы, душа крик. Лицо мальчика покраснело, он вцепился в верёвку пальцами, отчаянно таращась на тётушку Хельгу, с которой жил папа, но которую матушка наказывала уважать, что бы там ни болтали соседские мальчишки… Хельга поволокла сына Кристиана по земле, как щенка, оглядываясь в поисках дерева с достаточно низким суком.
Такое дерево в поле зрения нашлось лишь одно, и под ним стоял чужак.
Тот же или другой – Хельга не сразу поняла. На миг ей показалось, что он и был этой сосной – прямой, чёрный, неподвижный. Здесь, в полумраке, он казался человеком ещё меньше, чем прежде. И Хельга вдруг подумала – впервые, должно быть, – а кем же всё-таки были эти существа, с лёгкостью поработившие её народ и теперь так же легко заставившие её убить сына человека, которого она любила. И зачем им это. Господи, зачем.
Руки, стискивающие верёвку, дрогнули, потом сжались крепче.
– Ну, вот он, – с вызовом проговорила Хельга. – Вот тот, кого я ненавижу больше всех на свете. Что ты смотришь? Разве не это ты мне велел?
– Я сказал, твой мужчина вернётся к тебе, если ты…
– Помню! – нетерпеливо перебила она: её раздражало это монотонное повторение. – Уговор всё ещё в силе?
– Да.
– Ну так не стой на пути, – сказала Хельга и, размахнувшись, захлестнула верёвку на нижней ветке.
А натянуть не успела.
Ингрид бежала к ней – так, как бежала, должно быть, к восточному плетню этим утром, и много-много раз до того; так, как бежала сама Хельга… хотя нет. Нет, вовсе не так Хельга бежала. С безумием в глазах, с пеной на губах, сбиваясь временами на четвереньки, навстречу возлюбленным мужчинам не бегут. Так бегут только к детям, которым грозит опасность.
– Не-е-е-е-ет! – кричала Ингрид, дико, страшно, с чудовищной мольбой на перекошенном лице. Хельга стиснула зубы, бросила взгляд на застывшего у сосны чужака.
