– Защита, Кейт! Держи защиту!!!
Я знаю, чего тебе стоит этот крик, и я держу защиту. Ещё я знаю, что этот крик нужен тебе не для того, чтобы подстегнуть меня, а для того, чтобы самому верить в его необходимость. Потому что пока ты не кричишь – ты не веришь. Я держу защиту, и ты убиваешь василиска – долго и мучительно выбивая его Серебром. Потому что ударить Золотом ты можешь только один раз. А я могла бы снова и снова, но не делаю этого.
Я не делаю ничего, что могло бы напомнить о той ночи, когда в наш дом ворвалась гарпия, а в наши души – отчуждённость.
– Молодчина! Устала?
Я отвечаю, что устала, хотя ты и не веришь мне, и не заботишься на самом деле – с той самой ночи. Ты всё настороженнее, всё дальше с каждым днём. И я уже не счастлива с тобой здесь, но никогда тебе об этом не скажу. Я никогда не скажу ничего такого, чего ты не хочешь слышать, видеть, знать – только не гони меня.
Только, пожалуйста, любимый, не гони меня прочь.
– Да что ты делаешь, проклятье?! Уже Серебро нормально держать не можешь?! Что с тобой?
Со мной ничего, милый, ничего. Я не держу Серебро. Я даже Бронзу не буду держать, если ты захочешь. Я буду бездарной, бесполезной, буду слабой для тебя – какой ты захочешь, чтобы я была. Я ведь притворялась столько лет, почему бы не притвориться ещё немного.
Но ты не хочешь, чтобы я притворялась. Ты честен. И ты тоже любишь меня. Но ещё сильнее – ненавидишь, за то, что я умею то, чего не умеешь ты.
– Я её почти вижу, Кейт! Я вижу!
…и никогда не сумеешь.
Нет никакой Линии, Рик. Нет Баэлора – там, куда ты смотришь. За горами такой же мир, как и здесь, только у его гарпий и василисков человеческий облик. Нет разницы между Бронзой и Золотом – а ты всегда был для меня лучше и дороже Платины. Её я тоже умею ткать. Научилась – после той ночи. Это не так трудно – чтобы ударить гарпию Платиной, нужно понять гарпию, только и всего. Но этого я тебе не скажу. Всё равно ты вряд ли смог бы понять гарпию.
Ты пойми хотя бы меня… пойми, это всё, о чём я прошу.
– Кейтлин… а эта… Золотая защита… как… как ты её делаешь?
Но ты не можешь. Ты хотел бы, но мы всё дальше с каждым днём. Потому что ты теперь видишь во мне не свою Кейт, а мага, способного ткать Золотую защиту. А раньше ты видел во мне мага, едва способного выткать Серебро.
Только и всего.
И когда солнце, освещающее след от пепелища, на котором я сожгла труп гарпии, заходит в тридцатый раз, я смотрю, как ты пьёшь силу из земли – ты крадёшь силу и надеешься, что она сможет дать тебе крылья. Но ты не знаешь, что всей силы земли недостаточно, чтобы поднять в воздух одного человека. А если бы и знал, ничего бы это не изменило.
Закат делает плёнку пота на твоём лице багровой. Я не знаю, что значит этот цвет, и не хочу знать.
Потому я должна уйти прежде, чем об этом узнаем мы оба.
Ты пьёшь кровь земли и шепчешь свои заклинания, а я возвращаюсь в дом, одеваюсь, накидываю на плечи плащ, тихо выхожу на другую сторону холма. Ты не услышишь моих шагов – ты слишком занят теперь. В том числе и мыслями о том, как сказать мне, что я тебе больше не нужна. Что ты боишься меня, потому что я – живой символ того, чем тебе никогда не стать. Но я избавлю тебя от этой тревоги, любимый. Я ведь поклялась тебя защищать.
Я закрываю за собой дверь дома, в котором была счастлива, а потом оборачиваюсь и вижу Линию.
Это и в самом деле линия. Почти прямая, она идёт через долину мимо гор и уводит к морю. У Линии яркий белый цвет, она лучится, и кажется, что изнутри она больше, чем снаружи. А над долиной, которую она разрезает, будто сияющий нож, кружатся миллионы бронзовых, серебряных и золотистых искр.
Я поднимаю капюшон плаща и смотрю на Линию, и думаю о том, что ты сделаешь, если сейчас я вернусь, возьму тебя за руку и поведу по ней, шаг за шагом, прося наступать в мои следы, прося довериться мне, просто довериться, потому что я теперь знаю …
Я думаю о том, как исказится твоё лицо, что ты скажешь мне, вырывая свою руку из моей, как посмотришь мне вслед… И когда я думаю об этом, мне хочется закрыть глаза.
Но я оставляю их открытыми.
Прости меня, любимый, за то, что я едва не предала нашу мечту. Ты был прав, когда не переставал верить. Баэлор существует.
Но, кажется, я пойду туда одна.
Боги реки
Падение казалось долгим – словно он рухнул с крепостной стены; или нет – в колодец, узкий, сырой и тёмный, и, падая, бился плечами и грудью о выступающие камни. Достигнув дна, Мэдок почувствовал боль – новую вспышку, ярко-оранжевую. Он хрипло вздохнул, не открывая глаз. Здесь было сыро и холодно. Мэдок попытался нащупать опору и ткнулся дрожащими пальцами в слизкое дерево.
Это почему-то его успокоило. Он снова вздохнул, мысленно выругался, вяло и незло, перевернулся на спину, прижимая скрученную болью руку к груди. Его покачивало влево-вправо, тихонько, бережно. Он подумал о богах воды, о людях, поклонявшихся им, людях, кровью которых поил свой меч. И понял, что вряд ли есть смысл взывать к этим богам.
Внизу тихо шепелявили волны.
Мэдок уснул.
Он не был уверен, что проснётся, и осознал это, открыв глаза и увидев ровную, пронзительно-синюю гладь неба – в которое, как его учили, были зашиты боги. Кроме этого неба ничего не осталось – только покусывание боли в искалеченной руке. Хотелось пить. Мэдок с трудом перекатился на бок и тут же с размаху врезался лбом в низкий борт. Кровь из рассеченной брови капнула в глаз. Мэдок выругался – громче и смачнее, чем думал, что может, и это его ободрило. Приподнявшись на здоровой руке, он перегнулся через борт лодки, окунул опухшую кисть в зеленоватые воды Ленты, зачерпнул пригоршню прозрачной, почти нереальной жидкости, смочил окровавленное лицо и снова без сил упал на спину, прикрываясь локтем от бьющего в глаза солнца.
Через какое-то время Мэдок решил разобраться, что, чёрт подери, происходит, и приподнял голову.
Он лежал на дне старого рыбацкой лодки, влекомой течением по самому центру реки. Мэдок не помнил, как оказался здесь.
А прямо напротив него, вцепившись руками в раскачивающиеся борта и широко распахнув глаза цвета тёмного янтаря, сидела молодая темнокожая женщина.
Её Мэдок не помнил тоже.
Когда стало ясно, что бой проигран, ей осталось лишь одно – бежать. Это было позором, худшим, чем смерть – не к лицу подобная трусость дочери вождя мсанков, но Таринайя знала: если она не побежит, навлечёт на себя то, что хуже позора. Её отважные телохранители были мертвы: она видела, как один из северян отсёк голову Мгладу, а другой разрубил Сианайта пополам от макушки до поясницы так гладко, словно тот был куском масла. Очень красивый удар – Таринайя восхитилась свирепости и ловкости северянина. Но уже мгновение спустя бежала от того, кто вызвал в ней гордость за мужской род – дабы всё же пришёл день, когда она сможет родить столь же могучего воина. Почему-то она сомневалась, что северянин, убивший Сианайта, согласится взять её в жены, и поэтому побежала, крепко прижав локти к бокам и низко пригнув голову.
