– Богу Кричащему не угоден ни лжец, ни трус, ни отступник, – и, коротко замахнувшись, ударил его кулаком в лицо.
Ярт упал в траву, сглатывая хлынувшую носом кровь. Киан отступил на шаг и ударил его в печень носком сапога. Потом еще раз, туда, где селезенка. И напоследок, вцепившись Ярту в волосы и приподняв, кулаком под дых. Он был городским стражником и часто разнимал пьяные драки. Он умел бить.
– Нет! Киан, прекрати! Пожалуйста! Перестань, Киан! – Эйда кричала и звала его по имени, будто надеялась, надеялась... на что надеялась?
– Она хочет жалости, – сказало Обличье, пульсировавшее на его тяжело вздымающейся груди. – Она ждет жалости. Не дай ей жалости, Клирик. Удиви ее.
Киан остановился, сжимая и разжимая окровавленный кулак. Ярт скрючился на земле, каждый его вздох был похож на всхлип. Киан почувствовал, как что-то тянет его сзади – почти как несколько дней тому в придорожном овраге, где бестолковый студиозус вцепился ему в плащ, пытаясь стащить с коня. Но на сей раз это был не студиозус, это была она. Эйда. Держала его за сапог, стоя на коленях в грязи, и плакала, подняв к нему вымазанное в слезах лицо. Косы совсем расплелись и рассыпались по плечам, платье изодрано, цвет наполовину сгоревшего плаща уже и не вспомнить. И почему тогда, в Айлаэне, ему почудилось, будто она все еще красива?
– Киан, нет... Прошу, перестань. Пожалуйста, не бей его, Киан...
– Кричи, – приказал он.
Она моргнула.
– Что?..
– Кричи. Славь Бога, отступница. Славь, пока еще можешь.
Она все еще держала его за сапог, глядя на него расширившимися, остановившимися глазами с маленького худого лица. Потом зажмурилась. Откинула голову назад, так, что кожа натянулась на горле. И закричала. И кричала, кричала, кричала, все громче и громче, вкладывая в крик столько муки, что птицы умолкли в ветвях.
Когда она охрипла, сорвала голос и смолкла, Киан слегка пошевелился, высвобождая ногу. Эйда безвольно осела наземь. Он смотрел, как она подползла к своему брату и обняла его, гладя по голове, всхлипывая с ним почти в унисон. Смотрел, и Обличье жарко, яростно, до боли дрожало и корчилось там, где у него когда-то было сердце.
– И отступник восславит Кричащего, и торжество Божье грядет, – сказало Обличье голосом Киана.
И добавило – так, что мог слышать он один: «Ты понял, Клирик? Теперь можешь идти и смыть с себя грязную кровь еретика. И не вздумай повторять то, что ты пытался сделать, пока меня не было. Не серди меня больше».
* * *
Зиграт – город маленький, но все же побольше и побогаче Айлаэна. И люди там, как легко догадаться, подозрительнее и злее. Но также – и искушеннее: многое слышали, многое и сами повидали. Недобрый город Зиграт, ох недобрый, ох и буйные, мятежные головы у его обитателей, ох и часто же по мощенным досками зигратским улицам вихрем проносятся Стражи в алых плащах, да и улыбчивые, неразговорчивые Клирики в низко надвинутых на глаза капюшонах – не такая уж редкость. Потому никто особенно не удивляется и не задает вопросов, когда в город входят трое: прихрамывающий юнец с побитым лицом и затравленным взглядом; поддерживающая его на ходу простоволосая женщина в отрепьях, бывших когда-то богатым платьем; и с ними, верхом на игреневой лошади – мужчина с бесцветными льдинками вместо глаз и синим ликом вместо сердца. Клирик ведет своих жертв в Бастиану – зрелище любопытное, но не настолько, чтоб рисковать ради него головой. Поэтому когда трое проходят по улицам, двери и ставни закрываются. Не слишком поспешно, с нарочитой даже ленцой – так, мол, вот просто решили ставенки прикрыть, а вы, добрые люди, тут вовсе ни при чем. А когда прикроют, прильнут к щелке и проводят взглядом женщину, потому что до сих пор она красива, и будет красива, должно быть, до самого костра, и люди смотрят на нее, и им жалко.
Вроде бы и отличается недобрый Зиграт от доброго Айлаэна, а, поди ж ты, на деле-то – всюду одно и то же.
В Зиграте Клирик Киан именем Святейших Отцов потребовал лошадей – и получил их. Не самых резвых, но свежих и откормленных, и это, к вящей радости городского конюшего, вполне устроило Клирика. Денег с него, конечно, брать не желали, но он заплатил – он всегда платил, если мог себе это позволить.
– Тщеславие – грех перед Богом Кричащим, – сказало Обличье.
Эйда слышала, как оно это сказало. Иногда она слышала голос этой твари – быть может, потому, что носила в своем теле ее отродье. И всякий раз ей казалось, будто уши ей заливает клейкий кисель, так что дурнота подкатывала к горлу. Но Киан, похоже, не чувствовал дурноты. Он лишь сдержанно улыбнулся той самой улыбкой, которую уже Эйда научилась страшиться. И отсыпал побледневшему конюху золото. Он всегда платил золотом.
Они провели ночь в Зиграте и утром двинулись дальше; теперь все трое – верхом, но это никому не принесло облегчения. Ярт плелся в хвосте и громко постанывал, заваливаясь на левый бок. На ребрах у него налился синевой громадный кровоподтек, к которому он не мог даже прикасаться. Эйда боялась, что вчера Киан ударил его слишком сильно. И еще она боялась, что он может ударить снова. Он всегда это мог, она знала, но прежде он себя сдерживал, если противник не мог ответить – сдерживал, даже если был очень зол. Но то было давно. То был другой Киан.
«А тебя я не знаю», – думала Эйда, глядя, как покачивается его фигура в седле впереди. Прошлой ночью, когда она гладила его волосы, ей почудилось, что это снова он, но теперь – нет. Это... это существо было ей незнакомо.
«Кто ты? – мысленно спросила она. – Кто ты, что ты такое? Если бы я только знала... может, тогда я бы смогла тебя... обмануть».
– Почему шоколад?
Киан придержал коня, дождавшись, пока они поравняются, и теперь ехал рядом, глядя на Эйду искоса, с любопытством. Она помнила этот взгляд – настороженный взгляд неприрученного зверя, очаровавший ее при их первой встрече, – но не могла взять в толк, что он означает теперь. Почему шоколад? Что за глупый вопрос...
– Ты могла торговать шляпками, – сказал он беспечно, даже лукаво, словно подначивая ее – Боже, это было так на него не похоже! – Или платьями, или свеклой на худой конец. Почему именно шоколад?
– Он горький, – только и смогла ответить Эйда.
Киан послал ей кроткую улыбку Клирика.
– В таком случае ты могла бы продавать лук.
– Неходовой товар, конкурентов много, – ответила она – и вздрогнула, когда он расхохотался. О Господь всемогущий, он может смеяться! Может, умеет... он и раньше смеялся редко, и она почему-то думала, что теперь совсем разучился. Почему? Лишь потому, что вчера он до боли сжимал ее запястье и говорил, что хотел бы умереть?
– Ты стала похожа на отца, – сказал Киан, оборвав смех. – Впрочем, ты всегда была на него похожа. Он жив?
– Он умер через месяц после того, как ты стал Клириком, Киан. Его разбил удар. Разве ты не помнишь?
Он не помнил. Вовсе не помнил – она поняла это по тому, как на мгновение изменилось его лицо. А как я пришла к тебе накануне твоего посвящения и стояла перед тобой на коленях, обхватив твои ноги, ты тоже не помнишь? И как умоляла бросить все и бежать со мной вместе, пока не стало слишком поздно? И что ты мне ответил... как ты выставил меня вон? И как через три дня после этого, когда на твоей груди и в твоей душе уже поселилась эта тварь, мы столкнулись на улице и ты прошел мимо, не узнав меня...
