Порывы ветра швыряли противную влажную морось, что-то среднее между дождём и снегом, и капюшон рясы брата-привратника, отпершего вход, был поднят, а под ним маслено поблескивали близко посаженные добродушные глазки.
— Добрый брат, — начал Адриан, — я…
— Ты умрёшь от холода, усталости, а главное, жажды, если немедля не вступишь под кров святой обители Златокудрого! — воскликнул монах и, радостно хихикнув, взмахнул фонарём, который держал в нетвёрдой руке. От него сильно несло рыбой и хмелем. — Входи, входи!
Не привыкший к такому радушию со стороны незнакомцев, Адриан смущённо переступил порог. Монашек окинул его быстрым рассеянным взглядом и снова махнул фонарём.
— Брат Рерих! У нас ещё один гость. Воистину, весел сегодня господин наш Эоху, весел и радушен! Проводи этого юношу в тепло, накорми и напои… да, главное — напои хорошенько! — строго наказал он и, хихикнув, погрозил пальцем своему собрату, такому же дородному и пьяненькому.
— Ну ещё бы, как же без того, — подхватил брат Рерих, с готовностью схватив Адриана под руку и волоча в сторону здания, весело блестевшего зажжёнными окнами.
Святые служители Эоху Златокудрого были подстать своему богу-повелителю — смешливые балагуры, не дураки поразвлечься и выпить. За это их не любили и презирали служители других богов, особенно Гилас, Гвидре и Дирха, однако простой люд если и не любил этих монахов — монахов вообще невозможно любить, — то по крайней мере симпатизировал им больше, чем любому из их собратьев, и Адриан теперь понял, почему. Его даже не спросили, каких богов он почитает и сколько у него при себе денег — вместо этого брат Рерих осведомился, не откажется ли Адриан от чашки свеженького грога с гвоздикой. Адриан заверил, что не откажется, чем вызвал у брата Рериха полный восторг и расположение.
Повёл его святой брат, однако, не в сам храм, а к маленькому приземистому строению рядом, сообщавшемуся с храмом через тесную пристройку.
— У нас нынче людно, — объяснил он, заводя Адриана в узкую тёмную келью. — Лорд наш и леди переезжают на зиму в замок Нойлен, вот у нас и заночевали. А с ними две дюжины сопровождающих, и все они пожелали восславить Златокудрого… — брат Рерих запнулся, выпучил глаза и шумно икнул, а потом попросил Адриан располагаться в его скромном обиталище и поспешно заковылял прочь.
Адриан выглянул в окно кельи. Было уже довольно поздно, и, несмотря на ярко горевшие окна основного здания обители, в монастыре стояла тишина: похоже, лорд со своими сопровождающими и весёлыми братьями славили Златокудрого с самого утра и успели притомиться. Адриан чувствовал голод, но в последнее время голод преследовал его неотлучно, поэтому усталость досаждала ему сильнее. Он бы с радостью лёг на узкую койку брата Рериха и уснул, но не был уверен, что ему отвели именно это место, к тому же слегка растерялся от непривычно тёплого приёма. Пока он топтался у очага, не зная, что делать, монах прибежал обратно с горячим, ещё дымящимся котелком и двумя кружками.
— Наша обитель славится грогом, лучшим в округе, — похвастался досточтимый брат, и Адриан немедленно получил возможность убедиться в справедливости его слов.
Горячее питьё было очень крепким; ещё не допив до конца кружку, Адриан ощутил, как ноги обмякают, а голову заволакивает туман. Заметивший его внезапную слабость брат Рерих молодецки расхохотался, усадил своего гостя на кровать и налил ему ещё. Он болтал что-то об их лорде, чудесной души человеке, и его карге-супруге, с самого утра совавшей свой длинный нос во все котлы и чуланы обители, но Адриан слушал вполуха, чувствуя, что засыпает. Он успел опорожнить две кружки прежде, чем его окончательно сморило, и даже не почувствовал, как брат Рерих закинул его ноги на кровать и ушёл назад к своим братьям по обету — догуливать.
Адриана разбудила посреди ночи луна, глядевшая в окно ослепительно ярким пегим глазом. Брат Рерих раскатисто храпел на полу, свернувшись поверх плаща прямо на досках. Адриан ощутил укол совести, потом — благодарность, а потом — жгучую жажду. Гвоздика, корица и листорский перец, спору нет, придавали грогу святых братьев особенную пикантность; они же ужасно раздражали язык и нёбо, заставив их высохнуть и распухнуть. Рот у Адриана как будто набили ватой; он сел на постели, лихорадочно озираясь в поисках воды. На подоконнике стоял кувшин. Адриан радостно схватился за него — и разочарованно застонал, обнаружив, что воды в нём нет ни капли. Видимо, досточтимый брат Рерих тоже уже просыпался этой ночью. Адриан на цыпочках пробрался к двери, стараясь не потревожить покой доброго монаха, и выскользнул наружу.
Он понятия не имел, сколько времени до рассвета; монастырь уже погрузился во мрак и сон, брат-привратник шумно храпел в сторожке у едва теплившегося фонаря. Монастырский двор был маленьким, и Адриан без труда нашёл колодец, но крышка оказалась задвинута, и он не смог сдвинуть её в одиночку. Пламя во рту и горле тем временем грозило свести его с ума. Адриан обошёл дворик обители, пытаясь прикинуть, где тут может быть кухня. Обитель была сложена из камня; в таких местах кухня обычно — самое тёплое местечко, а поскольку монахи сегодня славили Эоху допоздна, она наверняка не успела остыть. Не особенно надеясь на удачу. Адриан снова обошёл дворик, щупая рукой камни. В одном месте они показались ему чуточку теплее, чем во всех прочих. Неподалёку была дверь. Адриан осторожно толкнул её, она открылась.
Внутри было темно, и он пробирался ощупью, идя на запах гвоздики. Ему повезло: кухня и впрямь оказалась там, где он думал. Там никого не было, угли тлели в очаге, винный пар ещё стоял в воздухе, напоминая о недавней пирушке. «А хорошо быть монахом Эоху, — почти с завистью подумал Адриан. — Ничего не делаешь целыми днями, только молишься да веселишься — а люди ещё и думают, что ты пошёл на большую жертву, отринул земное и посвятил себя богу». Адриан тоже сделал именно это, однако никто бы не поверил ему, если бы он рассказал. Янона Неистовая была менее благосклонна к своим верным слугам, чем её Златокудрый брат.
Желание завидовать и роптать мигом покинуло Адриана, когда он увидел у окна бадью с водой, поблескивавшей в лунном свете. Он кинулся к ней, зачерпнул воду ладонями и пил, пока в горле не перестало драть. Ох, ну и пойло же у этих святых братьев… В голове у Адриана до сих пор было не совсем ясно.
Он наконец выпрямился, утёр губы рукавом и повернулся к выходу.
И только тогда заметил, что ошибся, решив, что в кухне никого нет.
Тонкая фигурка беззвучно пятилась от него к двери, по-видимому, страстно жаждя остаться незамеченной.
— Ой, — сказал Адриан, и обладатель — обладательница, как он понял мгновением позже — фигурки, пронзительно взвизгнув, запустила в него чем-то маленьким и мягким, тем не менее весьма обидно врезавшимся Адриану прямо в скулу.
«Сушёное яблоко», — машинально отметил он, бросаясь вперёд.
Позже он так и не мог толком объяснить себе, зачем кинулся и схватил её. Должно быть, разозлился, что она тут пряталась, а потом ещё и запустила в него яблоком, хотя он просто захотел пить и ничего плохого не делал. Его сёстры иногда вели себя вот так, и взвизгнула эта женщина тоже очень похоже на них, вот он и бросился… как будто он дома, у них на кухне, а она… она…
