— Тэсса, помогите сестре Норе.
— Да, матушка.
На шум сбежалось ещё несколько любопытных монахинь, в основном юных, несших свою вахту у постелей больных за другими ширмами. Адель разогнала их и наконец повернулась к наглому незнакомцу. Тот уже набросил одеяло на тело больного, снова погрузившегося в забытьё, и требовательно протянул к Адели руку.
— Дайте.
Она не сразу поняла, что он просит платок, которым она отирала губы Галиотто. Она поколебалась секунду, потом протянула к нему руку. Мужчина развернул платок, встряхнул его, распрямляя, осмотрел, понюхал.
— У него внутреннее кровотечение, — сказал он. — Любая тепловая процедура его убьёт. Что вы ему давали?
— Эфирные масла, — поколебавшись, ответила Адель. Этот человек странно действовал на неё — он был юн и дерзок, но отчего-то она слушала его и отвечала ему. — Мирт и базилик…
— Попробуйте ещё гвоздику. И сок рябины, хорошо бы свежевыжатый. И ни в коем случае не давать ему горячего. Никаких компрессов… о кровопускании, думаю, вам и говорить не надо, верно?
Он улыбнулся ей лукаво и почти заговорщицки, и лишь тогда она очнулась от дурмана, в который ввёл её его напор и самоуверенность. Он не был похож на шпиона, но именно поэтому мог им оказаться. Несмотря на то, что знал про сок рябины.
Она решила схитрить.
— О да, конечно, кровопускание мы ему делаем. Дважды в сутки.
— Неужели? И как давно он здесь лежит?
Адель закусила губу — девчоночий жест, от которого она так и не смогла избавиться. Ну в самом деле, так глупо попасться…
— Шестой день.
— И вы за шесть дней не убили его кровопусканиями? Воистину, досточтимые сёстры-гвидреанки изобрели некий принципиально новый способ проведения этой процедуры, способный помочь больному, а не убить его, как оно обычно бывает. Примите моё восхищение.
Его насмешка была столь же желчна и неприкрыта, как недавняя насмешка Адели над сестрой Гизеллой. Она смотрела на него, хмурясь, но не могла отделаться от странного прилива необъяснимой симпатии, которую он в ней вызывал — он и его знания и бесшабашная юная беспечность, с которой он эти знания демонстрировал. Адель знала людей, похожих на него, которые погибали из-за этого.
— Кто вы? — спросила она наконец. — Где вы этому научились?
— В Фарии, — он не ответил на первый вопрос, и Адель это заметила, но ответ на второй вопрос слишком её потряс, чтобы она стала переспрашивать. — Я знаю мало о лёгочных болезнях, говоря по правде, но…
— Вы учились в Фарии?!
Она невольно понизила голос, хотя здесь не было никого, кто не разделил бы её изумление и восторг — и испытала укол разочарования, когда он покачал головой.
— Не учился. Служил у одного лекаря. Утром чистил его сапоги, днём бегал по поручениям, а вечером пробирался в библиотеку и читал его книги.
— Кто вы? — снова спросила Адель.
Он поклонился ей — не официальным, но глубоким поклоном, выражавшим искреннее уважение, — и ответил:
— Адриан Эвентри из клана Эвентри, преподобная местра. Прибыл в обитель Милосердного Гвидре, чтобы увидеться с моей матерью.
Келья местры Адели выходила окнами на глухую монастырскую стену. Только голый серый камень и небо, необычайно ясное для осеннего дня. Выбор мог показаться — и казался — странным любому, кто знал местру настоятельницу недостаточно хорошо, но ещё больше ему удивился бы любой, знавший Адель Джесвел до того, как она приняла постриг. Она любила простор, любила открытое поле, к которому пробиралась через ручей вброд, задрав юбку до колен, и запах свежескошенного сена. Если отец хотел наказать её, то не порол, как остальных своих детей, а запирал в комнате, окна которой выходили на глухую стену. Не потому, что он любил её больше других детей и особенно берёг — напротив. Он её ненавидел: её ум и её дерзость, из-за которой она отказывалась притворяться глупее, быть глупее, как он того хотел. Просто он знал чувствительные места своей дочери слишком хорошо. И всякий раз, глядя на глухую монастырскую стену, ещё более высокую и оставлявшую ещё меньше неба, чем крепостная стена в родовом замке Джесвел, местра настоятельница вспоминала своего отца — и снова говорила себе, что поступила правильно, когда совершила выбор между политическим замужеством и монастырём — единственный выбор, который Нэйл Джесвел дал своей дочери. Она выбрала не колеблясь — и победила, и отомстила уже одним этим выбором, хотя он никогда об этом не узнает. Он думал, что навечно запер её в задней комнате с окном, выходящим на стену, но на самом деле именно эта келья и эта стена наконец её освободили.
«А что освободило вас, юноша?» — подумала Адель Джесвел и спросила:
— Где же вы были так долго, Адриан Эвентри?
После секундного промедления — продуманного ли? она бы дала немало, чтобы знать наверняка — он отвёл взгляд от ивового венка, висевшего на стене в изголовье узкой койки, составлявшей единственную меблировку кельи. Символ Гвидре Милосердного, символ скорби, с которой он склоняется над теми, кого хочет оплакать, и сострадания, которое он оказывает тем, кто способен его принять. Этот юноша, стоявший перед местрой Скортиарской обители, — чего он ждёт от Гвидре? Он принадлежал к клану, почитавшему Гвидре своим богом, но Адель видела, что сам он давно отверг бога, которому поручил себя его род. Она видела это по лёгкому прищуру, с которым он смотрел на символ отринутой веры, и поджавшимся губам, когда он окидывал монашеское жилище быстрым, нарочито равнодушным взглядом. Адриан Эвентри… Адель знала его историю. Знала слишком хорошо, ибо двенадцать лет назад сама стала гробовщиком, заживо похоронившим леди Эвентри в этих самых стенах. Во имя Милосердного Гвидре. Для той несчастной женщины это действительно было милосердием — но не для её сыновей. Кем была Адель Джесвел со Сварливого острова, чтобы попрекать Адриана Эвентри богоотступничеством? Он был вправе ждать сострадания, но получил лишь скорбь.
И теперь она задавала ему вопрос, который звучал как упрёк, но на деле вовсе не был упрёком — и отчего-то она верила, что он это понимает.
— Где же вы были так долго, Адриан Эвентри…
— Часть ответа вы уже знаете, преподобная, — ответил он, слегка улыбнувшись.
Адель на мгновение задержала дыхание — потому что, да, она знала часть ответа, а с этими словами получала оставшийся ответ. Она быстро припомнила все слухи, доносившиеся в последнее время из внешнего мира. Война против клана Индабиран, которую развязал некто, называвший себя Анастасом Эвентри, беспокойство на западе… Сотелсхейм пока что никак не отреагировал на происходящее, следовательно, Фосиганы не придавали этому большого значения — обычная междоусобная свара, развязанная к тому же наверняка самозванцем… Теперь, глядя на стоящего перед ней мужчину, местра Адель уже не была так уверена в этом. Нет, он не тот, кто начал эту войну, он не брал имени своего брата — в этом она могла поручиться, хотя видела его впервые в жизни. Он оставил своего бога — а значит, и свой клан. Его старшие братья погибли, а младший был заперт в монастыре; оставшись единственным законным наследником Эвентри, этот юноша ничего не сделал, чтобы попытаться восстановить свои права, а с ними и свой клан — иначе Адель слышала бы о нём хотя бы изредка за все эти годы. Но он просто исчез. У него были заботы поважнее.
