Арбалет он оставил на складе, но украденный оттуда стилет всё ещё висел у пояса. Рейнальд увидел его, но ничего не сказал.
— Скажи своему брату, что я хочу переговоров, — сказал он Адриану на прощанье. — И что готов приехать к нему сам, если он гарантирует мне личную безопасность.
Адриан кивнул, придерживая Буревестника, нетерпеливо перебиравшего копытами. Его конвоиры — или его эскорт? — помалкивали, не смея встревать в разговор. Их взгляды были сонными и равнодушными; они не понимали, что происходит, не знали, кого им велено сопровождать, и мало этим интересовались. Адриан протянул Рейнальду Одвеллу руку.
— Мы квиты, — сказал он — и почувствовал себя странно взрослым и усталым от этих слов, хотя и прежде сотни раз говорил их — тому же Анастасу, когда удавалось отплатить за причинённую раньше пакость.
Рейнальд Одвелл сжал его ладонь в своей, и Адриан отчётливо увидел, насколько мужская рука больше и крепче его собственной руки.
— Я думаю, мы ещё увидимся, — сказал он и махнул рукой, давая знак открыть ворота. Адриан стукнул пятками бока коня.
Из ворот Эвентри он выехал во главе кавалькады. На горизонте вставало солнце.
Ехали до полудня. Когда оказались на распутье дорог, одна из которых уводила в глубь фьева, две другие — к соседним землям, Адриан остановил коня и спокойным тоном, который со вчерашнего дня давался ему на удивление легко, поблагодарил своих стражей за сопровождение. Он надеялся, что, если будет достаточно убедителен, они поверят, что он волен отпустить их, когда хочет — ведь, судя по всему, они не получили от Рейнальда прямых указаний конвоировать его. Рейнальд резонно предположил, что Адриан сам будет рад пользоваться их защитой, пока не достигнет Лакмора, где расположились силы его брата.
Расчёт оказался верен. Они ему поверили.
Он ехал какое-то время один на юго-запад от развилки, на случай, если они следят за тем, куда он направляется, а на следующем повороте свернул на север. Он крайне смутно представлял себе, куда и как ему теперь добираться. Сознание жгло мыслью, что сейчас он ближе к Анастасу, чем за все последние месяцы — только свернуть на другую дорогу… Несколько лиг до Анастаса… до возможности бросить всё, что он так не хотел на себя взваливать.
Адриан подумал о мэтре Лоране, оставшемся в замке Эвентри при Рейналде Одвелле. Тронул лежащие за пазухой листки, переписанные его собственным почерком — он закончил их копировать накануне вечером, перед самым пиром. Потом оглянулся и посмотрел на юго-запад, туда, где посреди полей колыхались на осеннем ветру собранные стога.
Он не знал, что в это самое время Редьярд Одвелл, услышав от своего брата, что тот сделал, встал и влепил ему пощёчину на глазах у Топпера Индабирана и полудюжины прочих септ клана Одвелл. Не видел, как изменилось лицо Рейнальда после этого, и не мог подозревать, к чему приведёт совсем скоро эта пощечина, полученная из-за него.
Также он не знал, что двух ротозеев-стражников, игравших ночью в кости у склада с оружием, утром сбросили с крепостной стены на верёвках, опутавших их шеи, и те повисли с вывалившимися, распухшими языками.
Ещё он не знал, что лорд Харротей, который накануне напился слишком сильно и слишком быстро, чтобы следить за своей шлюхой, протрезвел к вечеру следующего дня и, прознав, что она обжималась с мальчишкой Эвентри, свернул ей шею в припадке ревности. Не знал он и того, что этой шлюхе, чьего имени он не знал тоже, не хватило всего двух месяцев, чтобы встретить на перекрёстке дорог явление Ясноокой Уриенн, раскаяться и начать добродетельную жизнь.
Но самым главным из того, чего не знал Адриан, было то, что его брат Анастас, услышав о смерти верного Линлойса, пробравшегося на свой страх и риск в Эвентри с целью спасти оттуда Адриана, пришёл в ярость, какой прежде никогда не знал. Те, кто помнили его деда, лорда Уильяма, говорили, что Анастас стал очень похож на него в тот миг, когда схватил за спинку резное кресло и с грохотом швырнул его в стену. Потом он выпрямился, тяжело дыша, обвёл потемневшими глазами своих застывших соратников и поклялся, что не будет знать ни сна, ни покоя, пока не вырежет клан Одвелл до последнего проклятого ростка.
Адриан не знал о том, сколько крови, страданий и смертей — одно чуть раньше, другое чуть позже — принесла эта ночь, когда он пытался направить свою жизнь в русло, казавшееся ему верным. Если бы Адриан знал об этом — он бы, возможно, остановился.
Но он не знал. И с этим незнанием нёс свою вину, не чуя её тени за плечом.
4
В недобрый день, когда Адриан Эвентри оказался в руках лорда Индабирана, у Тобиаса Одвелла были все шансы распроститься наконец с многотерпеливой землёй, которая и так уже носила его на тринадцать лет дольше, чем ему было отпущено.
Сколь велики эти шансы, бывший лэрд Одвелл, ныне звавшийся Томом, понял сразу, едва его попытка завязать драку в таверне и дать Адриану возможность бежать увенчалась успехом. Мальчишка, кой-чему всё же научившись за прошедшие месяцы, времени зря не терял и дал стрекача. По ходу он весьма ловко расправившийся с одним из наёмников, пытавшихся его схватить — какой-никакой, а повод для гордости за него. Остальные ломанулись за ним — но вожак, тот, кто казался самым сильным из всей компании, остался, предусмотрительно предвидев попытки Тома помешать им схватить мальчишку. Дабы свести вероятность таких попыток к нулю, здоровяк-наёмник несколько раз с чувством наподдал Тому в печень, парировал его удар и приложил лбом о скамью. Из глаз Тома брызнули искры, и он потерял сознание, не успев даже подумать о том, что теперь будет с ним и с мальчиком, ответственность за которого он так опрометчиво взял на себя.
Очнулся он от побоев. Наёмники вернулись и упоённо пинали его кованными подошвами сапог — ныне в полном составе, и по злобе, с которой они это делали, Том понял, что Адриана они всё-таки не поймали. Эта мысль вызвала в нём такое облегчение, что он не сопротивлялся, когда его схватили за шиворот и поволокли во двор, где продолжили избивать. Отведя душу вдоволь, они бросили его в грязи под проливным дождём, и Том лежал там на спине, хватая сырой воздух широко раскрытым ртом и позволяя дождевой воде стекать в пересохшее горло, вздрагивавшее от каждого вздоха. Он вяло подумал тогда, что, будь сам он на месте этих наёмников, не торопился бы уходить — ведь всегда оставалась вероятность, что глупый мальчишка, напрятавшись по кустам, вернётся в таверну за Томом. «Не делай этого, мальчик, не надо», — мысленно сказал он — так, будто Адриан мог услышать, и сознание его снова угасло.
Он должен был умереть там, в этой грязи, под проливным дождём. Собаке — собачья смерть.
Но потом он почувствовал, как его снова тащат куда-то — и обеспокоился, не оказались ли давешние наемники сообразительнее, чем он полагал. Но это были не наёмники. Гостиничные слуги, ругаясь на чём свет стоит, волокли его избитое тело по земле, потом — по дощатому полу, и сварливый женский голос прикрикивал: «Да выше, выше его, скотину, подымайте, все полы обгадит!» — словно он был пьянчугой, свалившимся замертво у порога корчмы. Потом — по лестнице вверх, и он считал ступеньки босыми ногами — не побрезговали наёмники, стащили сапоги, и то пожива… Когда в итоге его бросили наконец и Том ощутил под собой мягкое — то подумал, что вот так умирают, и грубые слуги — это ангелы Гилас, а сварливая старуха — сама Светлоликая и есть, да и с чего он взял, право, что она будет его радостно привечать…
