Я напрягся, с изумлением обнаружив, что еще на это способен. Человек подошел ко мне вплотную, снова окунул палец в чашку, потом, не глядя мне в лицо, медленно прочертил на моей груди такие же линии. Я содрогнулся от того, какой холодной была жидкость, еще недавно обжегшая мне горло. Человек в белом обернулся к подростку, вложил чашку в его протянутые руки. Потом поднялся к алтарю, погрузил ладони в белесую дымку и вынул из нее предмет, при одном виде которого у меня сердце подскочило к горлу.
Это был мясницкий тесак. Огромный, тяжелый, с остро наточенным лезвием и крюком у обуха. Дымка над алтарем медленно заколыхалась, начала таять, обнажая голый отполированный камень.
Жрец торжественно шагнул вниз, зажал тесак двумя руками, подошел к женщине, медленно замахнулся и вонзил лезвие точно в вертикальную линию, прочерченную меж ее грудей.
Мне показалось, что я закричал, но никто не шевельнулся и не повернул головы. Наверное, мне в самом деле только показалось…
Женщина захрипела. Кровь толчками хлестала из ее рассеченной груди прямо на белоснежное одеяние жреца. Тот запустил ладони и залез под нижние ребра и резким движением внизу вверх и в стороны взломал грудину жертвы. Женщина завыла, вскинув вымазанный в крови подбородок вверх, ее широко распахнутые глаза были дикими и совершенно пустыми. Жрец невозмутимо разворотил ее грудную клетку и, придвинувшись еще ближе, погрузил ладони в кровавое месиво. Склонил голову, рванул (раздался жуткий всхлип), отступил и отвернулся от изуродованного, повисшего на ремнях трупа, сжимая в руке еще пульсирующее сердце.
Я смотрел на него, как на сошедшего с небес Запредельного, и удивлялся, почему меня всё еще не вырвало. Ведь на моей груди тоже был нарисован смолянистый крест.
Жрец снова шагнул на ступени алтаря и трепетно положил на гладкий камень кусок окровавленного мяса, минуту назад гнавшего жизнь по сосудам беловолосой женщины. Потом отступил со смутной улыбкой, пьяно блуждающей по губам. Остальные участники приношения подняли головы, уставившись на мертвое сердце. Они смотрели и смотрели, словно ждали чего-то.
Что бы это ни было, оно не случилось.
Улыбка медленно сползла с губ жреца.
Мальчишка, стоящий у алтаря с тесаком в опущенной руке, встревоженно нахмурился, завертел головой. Человек в красном дрогнул, стал подниматься с колен. Люди у стен зашевелились, по залу пронесся тревожный шепоток. Жрец протянул руку, коснулся вырванного из груди женщины сердца, словно не веря своим глазам, и вдруг тихо, отчаянно, изумленно выдохнул:
— Это… это не она!
Первые слова, услышанные мною за долгое-долгое время. Я не знал, что они значат, я даже не понял их смысла, хотя они были сказаны на моем родном языке, а не на режущем слух ритуальном диалекте. Но они выражали удивление, растерянность, беспомощный гнев человека, который, без сомнения, собирался сделать со мной то же, что и с несчастной женщиной, изувеченный труп которой висел на кресте напротив. А потому они обрадовали меня. Вернее, обрадовали бы, если бы мог чувствовать что-то помимо липкого, ленивого ужаса.
Шепот среди теней перешел в бормотание, бормотание — в шум. Они вставали с колен, перекрикивались, демонстрируя злость и растерянность. Жрец пошатнулся, оперся об алтарь, словно у него внезапно подкосились ноги. Подросток подскочил к нему, подхватил под локоть. Жрец оттолкнул его, круто повернулся, встретился взглядом с человеком в красном, неподвижно стоящим между мной и алтарем. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, а потом человек в белом закричал, завопил во весь голос:
— Слышишь, это не она! — и, схватив истекающее кровью сердце, яростно швырнул его в стену. Кусок кровавого мяса тяжко пронесся мимо меня, шлепнулся о камень, свалился на пол. Как гриб, падающий на мое лицо с потолка…
Я закрыл глаза. На сегодня с меня было довольно. Что бы тут ни творилось, очевидно, представление отменяется. Я стоял, опустив потяжелевшие веки и прижавшись затылком к кресту, и слушал обрушившуюся на меня лавину звуков: крики, всхлипы, стук, топот. Постепенно всё это слилось в сплошной монотонный гул, и мне вдруг безумно захотелось спать. Черная смерть, циркулирующая по моим жилам, продолжала вести себя по-хозяйски с телом, знать не зная о том, что жертва ускользнула от нее. По крайней мере пока.
Я почувствовал, что свободен, и устало опустил руки, только теперь ощутив, как затекли плечи. Тонкие бесплотные пальцы снова подхватили меня, понесли, всё так же быстро и бережно, по-прежнему пронзая мое тело стрелочками странного тепла. Какое-то время я наслаждался этим двойственным ощущением, а потом, кажется, уснул.
Возможно, всё это мне просто приснилось.
Надеюсь, что так.
ГЛАВА 4
Влажная тряпка скользит по ледяному полу, размазывая воду и кровь. Согнутая спина, мозолистые руки (на правой не хватает двух пальцев — в память о… о давних временах), тупая боль в груди и горле. Страх. Безотчетный, беспричинный, бессмысленный.
— Что ты делаешь?..
— Я не могу понять. Это кровь, смотри. Видишь? Это не ЕЕ кровь.
— Встань сейчас же, я позову младших…
— Нет. Я хочу понять. Хочу увидеть, что мы сделали не так.
— Ласкания могла ошибиться?
— Нет. Я не знаю. Я уже ничего не знаю. Безымянный, мы были так близко! Мы еще никогда не были так близко!
— Успокойся. Мы и теперь близко. Надо только найти ее.
— Как? У нас ведь даже в мыслях не было, что Миранда… — Короткий вздох. Тихий щелчок коленных суставов. Уже четыре руки месят кровавую воду: красное рядом с белым, забрызганным красным.
— Дай я…
— Придется разбудить Стальную Деву.
Слова камнем врезаются в стену, бьют по губам безжалостной ладонью.
— Что?.. Что ты говоришь?!
— А если мы опять ошибемся? Что тогда? Сколько, по-твоему, это может продолжаться?
— Ты же знаешь, чем это чревато! А кроме того, если она наломает дров, мы уже не сможем скрывать происходящее от Ристана! Это ты хоть понимаешь?!
— Что еще ты предлагаешь сделать?
Пауза. Четыре руки на тряпке: четыре руки и восемнадцать пальцев. Взгляд через блеклую кровь: глаза в глаза.
— Она ведь… она еще хуже, чем…
— С мужчинами это всегда проще, ты же знаешь. Ничего, как-нибудь управимся. В конце концов, она ведь тоже служит ему.
— Ты думаешь, она еще помнит об этом? — Молчание. Тягучее, словно воск, стекающий со свечи.
Проклятье, ну и чушь иногда приснится, удивленно думал я, открывая глаза. Не знаю, что я ожидал увидеть — закоптившиеся балки, бледно-голубое небо или лицо Флейм, но наверняка не красный потолок, украшенный лепкой. Ведь этот потолок остался там, во сне, в котором у меня хотели вырвать сердце.
Я резко сел, чувствуя, как гулко стучит пульс у горла. Меня обуревало странное чувство: словно, очнувшись ото сна, я понял, что явь от него ничем не отличается, но от этого сон не переставал быть сном. Всё, что случилось, — далеко, мутно, за дымкой, похожей на ту, что колыхалась над каменным алтарем. Я помнил себя в этом сне, помнил свинцовую тяжесть в теле, неспособность думать и неестественное спокойствие — то, что обычно бывает в снах. Теперь от всего этого не осталось и следа. А то, что окружает меня, — есть.
