Граф Пуату дал ему письмо к королю и сказал, что его надлежит передать из рук в руки, без свидетелей.
Позже Адемар ломал голову, пытаясь понять, с чего графу Пуату было подкладывать ему такую, что уж тут правду таить, свинью. Знай Адемар, что было в этом письме, — никакие нарушенные обеты, никакая совесть и никакая кара небесная не заставили бы его согласиться. Но в тот день ему и в голову не пришло спрашивать о содержании письма. Он надулся от одной только мысли, что теперь Адемар де Сен-Жар, Адемар Львиная Глотка — не кто-нибудь, а королевский гонец. Как уже упоминалось выше, скромные достоинства Адемара не дали ему покрыть себя воинской славой, и он был рад даже такой, пусть и не слишком значительной, возможности отличиться. Как знать, если принесенная им весть окажется хороша, король даже наградит его, и он таки выудит хоть сотенку ливров из сухого палестинского песка.
На следующий же день он был на корабле, плывущем в Акру. Заветное письмо лежало у него за пазухой, перевитое голубой лентой и скрепленное сургучной печатью с вензелем графа Пуату.
Акра встретила его той же тихой, скорбной и смиренной бедностью, в которой осталась, покинутая им два года назад. Людей на улицах стало еще меньше, они стали еще худее, суше и чернее, и еще больше немого озлобления таилось в их удлиненных лицах.
Впрочем, Адемар Львиная Глотка не отличался ни наблюдательностью, ни проницательностью, а потому мало что заметил и запомнил по дороге из порта.
В конце концов, прибыв во дворец, Адемар без труда получил аудиенцию у короля Людовика (что не удивило его, ибо он был с посланием от королевского брата, но удивило бы куда больше, если б он знал, что его пустили бы к королю так же легко, если бы он сказал, что просто хочет спросить у него совета по личному делу). Король принял его в большой, светлой, почти совершенно пустой комнате, где на деревянном столе были разложены вперемежку какие-то карты, бумаги, а поверх всего этого лежала раскрытой Библия. Король сидел в плетеном кресле за столом и что-то писал. Когда Адемар вошел, король ему улыбнулся, а когда тот передал просьбу графа Пуату говорить с глазу на глаз, Людовик подал знак, и полудюжина людей из его свиты, бывших тут же, безропотно вышли.
Адемар, между тем, разглядывал короля с любопытством. Он видел его раньше пару раз издали, но и только; дружба с господином Робером отнюдь не стала для Сен-Жара пропуском ко двору, ибо, как пояснили Адемару сведущие друзья, протекция и связи были не тем способом, которым проникали ко двору Людовика. Адемар не был тщеславен, а мечты о богатстве в его воображении были сопряжены больше с мародерством и грабежом, чем с дарами и пожалованиями сюзерена. Поэтому он и не пытался приблизиться к Людовику, хотя, разумеется, много слышал о нем как о человеке добродетельном, набожном, справедливом и, как некоторые добавляли, понизив голос, «слегонца сдвинутом головой».
Последнее интриговало Адемара сильнее всего, и, стоя перед Людовиком, он пытался узреть признаки этого «слегонца», пялясь на короля со свойственным ему простодушием. Король, по правде, мало отличался от тех людей, что вышли сейчас из этой комнаты и встречались Адемару по дороге из порта. Он был так же худ, так же иссушен, так же изможден, и то же глухое, затаенное раздражение светилось в его голубых глазах, особенно ярких на фоне загорелого безбородого лица и пшенично-белых волос. Во Франции, где народ любит давать своим королям прозвища, Людовика прозвали Красивым; и он правда был когда-то недурен собой, вот только пустыня, похоже, выпила из него все соки, так же, как и из Адемара. Адемар подумал об этом и проникся сочувствием к королю, почему-то забыв, что именно этот король увлек за собой на погибель тысячи воинов, а с ними и его, Адемара де Сен-Жар. Странно, но хоть и был этот король живой картинкой тех бедствий и невзгод, на которые сам обрек свою армию, но невозможно было думать про эти невзгоды и сердиться на него, стоя перед ним вот так и глядя в его голубые глаза.
Король заметил, что гость разглядывает его, и улыбнулся. В улыбке этой не было иронии, одна доброта.
— Сядьте, мой друг, — попросил он, придвигая к Сен-Жару плетеное кресло, такое же, как то, в котором сидел сам. — Вы, должно быть, устали в пути.
Адемар так оторопел, что сел, смутно припоминая, что слышал что-то такое странное о порядках при королевском дворе. Улыбка Людовика стала шире, и в ней скользнуло лукавство, от которого в его погасших было глазах вспыхнули искры.
— Я вас прежде не видел здесь. Вы хорошо знакомы с Альфонсом?
— Ннет, — промямлил Адемар, и, спохватившись, добавил: — Сир. Никак нет, не имел никогда счастья такого — знать вашего братца. То бишь, — снова поправился он, — брата-то вашего я как раз знал, и очень даже славно знал, да только не Альфонса, а Робера.
Людовик грустно кивнул.
— Мой брат Робер был великий воин, хотя и сильно грешил. Но грехи прощаются тем, кто пал в святой земле. — Король помолчал минуту, а потом с подозрительностью добавил: — Мессир, вы грешны?
Что-то в его тоне напоминало стражника при взгляде на уличного воришку, жмущегося к стенке базарного лотка. Адемар немного поежился под этим взглядом и ответил:
— Наверное, очень, сир. То есть я точно знаю, что очень.
— Это очень хорошо, что вы знаете, — мягко сказал король и протянул руку. — Давайте мне это письмо.
Адемар с готовностью вытащил послание и, вскочив, с поклоном протянул его королю. Людовик взялся было за край тубы, в которую было помещено письмо — и вдруг замер, не отрывая руки. Его взгляд метнулся вверх и поймал взгляд Адемара. Адемар снова вздрогнул.
— Мой брат, — проговорил король, — сказал, чтоб вы один на один передали мне это письмо?
— Так точно, мессир, — ответил Адемар, отчего-то с перепугу забыв, как должно обращаться к королю. — Один на один. И чтоб никого.
Король еще с минуту сидел в той же позе, не выпуская письма, но и не забирая его. Потом вдруг разжал пальцы и откинулся в кресле, скрестив руки на груди. Адемар так и остался стоять, наклонившись и протягивая тубу через стол.
— Прочите мне, — глухо сказал король, отворачиваясь к окну.
Адемар заморгал. Он не мог взять в толк, что случилось, отчего так внезапно и странно переменилось настроение короля. Не это ли то самое «слегонца», про которое болтали в народе?… Адемар заколебался.
— Ваше величество… сир… сир хочет, чтоб я…
— Чтобы вы прочли. Ну же, — голос Людовика зазвучал отрывисто и почти раздраженно, что было таким странным контрастом доброте, которой только что светились его усталые глаза. — Или вы не умеете читать?
Ничего обидного не было в этом предположении — редкие рыцари умели читать, не школяры все же. Но Адемар все равно обиделся.
— Умею, — насуплено сказал он. — Отец мой мечтал сделать из меня монаха. До того, правда, как я в десять лет выпил не отрываясь свою первую пинту пива…
— Так читайте же, — напряженно сказал король, по-прежнему не глядя на Адемара, — похоже, охота болтать у него пропала. Адемар пожал могучим плечом и сломал печать. Пергамент с шуршанием выпал из тубы на стол. Король вздрогнул, посмотрел на письмо, но не взял его и опять повторил, на этот раз совсем тихо:
