— Ты ведь будешь мне писать? — спросила Маргарита, глядя на веснушки, ярко проступившие на порозовевшем личике младшей сестры. Они обе были рыжеволосыми, в мать, но Алиенора — особенно, и по весне ее нос, щеки, шея и даже руки покрывались щедрой россыпью золотистых пятнышек, словно луг одуванчиками. Другая бы на ее месте день и ночь драила кожу миндальным мылом, пытаясь вывести ненавистные пятна — а Алиеноре было все равно, и Маргарита так в ней это любила.
Мысль эта пронеслась у нее одновременно с вопросом, слетевшим вдруг с губ. Быть может, потому вопрос прозвучал как-то странно, не так, как Маргарита хотела. Она смотрела, как тает улыбка на розовых губках ее сестры, как исчезает смешинка из глаз, и вдруг ей сдавило грудь. Она порывисто схватила Алиенору за обе руки и сжала их, так крепко и твердо, как в тот день, когда отец принес им весть о рождении их последней сестры Беатрисы и о том, что, произведя ее на свет, их матушка отошла. Алиенора взглянула на сестру так же, как тогда: широко раскрытыми, остановившимися зелеными глазами, с ужасом, отчаянием и неясной мольбой о защите. «Да неужто ты не понимала, маленькая моя глупышка, неужто до сих пор не сознавала, что мы…» — подумала было Маргарита — и тут же оборвала мысль. Алиенора понимала все — сестра ее не глупа, вопреки своему ребячеству. Она понимала, что теперь, быть может, увидит Маргариту лишь через год, а может, не увидит и совсем никогда. Потому-то она всю дорогу вертелась, будто юла, — чтобы не сесть, не сложить руки на талии, не думать.
Маргарита стиснула ее кисти крепче, почти до боли.
— Пиши мне каждую неделю, ладно? Про Санш с Беатрисой, и про папу, и про кормилицу Нэсси, и про Борака, и про всех наших домашних. И стихи свои новые непременно мне присылай. А я найду в Париже и пришлю тебе лучшего в Иль-де-Франсе жонглера, и он так их споет, что сама Мария де Вентадорн обзавидовалась бы!
— Правда? — спросила Алиенора вдруг тонким, совсем детским голосом, глядя ей в глаза. — Правда-правда пришлешь?
Маргарита молчала мгновение, давая время вставшему в горле кому спуститься ниже и ослабеть. Стучали колеса, звенели спицы, поскрипывала карета. Баронесса де Мартильяк громко всхрапывала, склонив голову на плечо.
— Правда-правда, — сказала Маргарита. — Я ведь буду королевой Франции. Я теперь все смогу.
Полуденную майскую тишь огласило далеким, протяжным гулом колоколов.
Они наконец подъезжали к Сансу.
Двадцать пятого мая года тысяча двести тридцать четвертого от Рождества Христова кортеж Маргариты Прованской прибыл в Санс.
Король Людовик, как стало известно тотчас же, прибыл днем раньше и дожидался своей невесты в аббатстве Святого Коломба, тратя время томительного ожидания на молитвы, пост и беседы с духовником. От аббатства до Санса было всего три часа пути, и Маргарита думала, что ее тотчас представят будущему супругу. Однако дело это отложили до завтра — ибо не прибыла еще королева-мать, а представление Маргариты ко французскому двору никак не могло обойтись без присутствия Бланки Кастильской.
Маргарита слишком устала с дороги и была слишком взволнована, чтобы задуматься, что это значит. Она была скорее рада отсрочке, чем обижена ею, — да и недосуг ей было грустить, ибо, едва препроводив ее вместе со свитой в дом епископа, суженую короля немедля принялись мыть, расчесывать, растирать и обшивать, едва не забыв за всеми этими хлопотами об обеде. Маргарита не противилась, оставив заботы о размещении ее свиты своему дяде Гийому, епископу Савойскому, который был ее официальным сопровождающим и, на время всех церемоний, посаженным отцом. Маргарита попросила было его, чтобы покои Алиеноры были неподалеку, но дядя Гийом лишь отмахнулся: что за сентиментальность, что за ребячество, не время для этого и не место! Спорить Маргарита не стала, потому что ее тут же увели в специально отведенную комнату — проверить в последний раз, хорошо ли сидят на ней ее парадные платья, на тот случай, если от трудной дороги и томительного волнения суженая короля успела потерять в весе. В хлопотах, беготне и суете прошел остаток дня, и Маргарита устала от него больше, чем от самого путешествия, так что уснула, едва улегшись в постель, так и не познав волнения бессонной предсвадебной ночи.
Ее разбудили чуть свет к заутрене — дома отец порой позволял своим дорогим девочкам лентяйничать и пропустить первое богослужение, но на земле, где властвует король Людовик, все было иначе. Служба прошла, впрочем, быстро и не слишком пышно. Маргарита оглянулась несколько раз, пытаясь узнать среди прихожан короля, но дядя Гийом шепнул, что его здесь нет — он рано утром, еще до петухов, выехал навстречу своей матери, подъезжающей уже к Сансу, и, видимо, отслушает службу в седле. «Как в седле?» — удивленно прошептала Маргарита, и епископ Савойский многозначительно поднял брови, а Маргарита, не смея больше шептаться, опустила глаза на свечу, которую держала в руках.
Король Людовик вернулся в сопровождении королевы Бланки около полудня, и тогда Маргарита наконец была им представлена.
Она так волновалась, что плохо различала окружавших людей и предметы, потому в первый миг, когда они вышли к ней оба — мать и сын, — поняла лишь, что они высоки ростом и прекрасны. Молва не лгала ни о юной красоте короля, ни о зрелой красоте королевы, женщине уже давно не молодой, однако по-прежнему столь прекрасной, что Маргарита в невольном восторге подумала о Деве Марии и сыне ее Иисусе Христе, будто воплотивших себя в бренных телах этой удивительной пары. Маргарита склонилась в глубоком реверансе и стояла, низко склонившись, не смея подняться и не зная, что сказать, — все заготовленные и старательно отрепетированные слова учтивого приветствия вылетели у нее из головы. Как во сне она услышала мягкую и ласковую речь, обращенную к ней, и не сразу поняла, что это говорит с ней ее жених, король Людовик. Она не расслышала, что он сказал, потому что кровь гудела у нее в ушах, но нашла в себе силы ответить: «Благодарю вас, я счастлива встретиться с вами, сир», — и лишь тогда, выпрямившись, посмотрела ему в глаза. Глаза у ее будущего мужа были светло-голубые, в оперении длинных, по-девичьи густых ресниц цвета спелой пшеницы, и глядели эти глаза на нее так тепло, что весь неясный страх, тревоживший Маргариту последние дни, разом отпустил, и она, не удержавшись, вздохнула глубоко и громко. Муж ее добр — это она поняла, едва взглянув на него, это ей подсказало сердце. Остальное не было важно.
С этой мыслью Маргарита повернулась к женщине, которая назавтра должна была стать ее свекровью.
Все время, пока Людовик и Маргарита под умиленными взглядами собравшихся придворных обменивались робкими приветствиями, королева Бланка стояла неподвижно, сложив руки на поясе поверх темно-синей парчовой юбки. Одета она была, как и Людовик, довольно скромно для такого знаменательного дня — и Маргарите вдруг почудилось, что ее собственное атласное, шитое золотом и жемчугом платье с оторочкой из соболей выглядит здесь удивительно неуместно и даже легкомысленно. Она робко взглянула на королеву, вновь приседая в поклоне, и сказала, как рада и какая великая честь для нее, и что-то еще в том же духе — первый страх отступил, и заранее заученные слова гладко ложились на язык. Бланка Кастильская выслушала молча, чуть заметно склонив голову набок. Ее смуглое, не тронутое еще увяданием лицо было неподвижно и выражало любезную благожелательность. По-королевски скупая улыбка играла в уголках ее губ, от природы темных и алых, как вишни, но взгляд черных глаз королевы был так же непроницаем, как полотно ее покрывала.
