Вот и сейчас, возвращаясь в свои покои и идя галереей, выходящей во внутренний дворик, Бланка увидела его, бьющегося на мечах со своим младшим братом Робером. Они оба были так хороши, что Бланка, даром что была все еще слегка не в себе от безумств этого дня, остановилась и залюбовалась своими мальчиками, своими чудесными сыновьями, которыми ее воистину благословил Господь.
Они были в доспехах и дрались затупленным оружием, весившим, впрочем, столько же, сколько боевые мечи. На том, чтобы затупить клинки, настояла Бланка после того, как во время одного из уроков Робер сильно оцарапал руку — кровь била так сильно, что мальчика пришлось уложить в постель. Бланка тогда едва не обезумела от беспокойства, сам же Робер был в полном восторге от приключения и, как он говорил, «первой всамделишной раны». Он был на два года младше Луи и нрав имел задиристый, буйный и даже гневливый — еще в детстве ходившие за ним няньки то и дело жаловались, что он из шалости так и норовит то укусить за палец, то разодрать платье, а то и облить какую из них кипятком во время купания. Луи был совсем не таков, и по возвращении в Париж Бланка надеялась, что ее спокойный, благоразумный старший сын окажет благотворное влияние на несдержанного Робера. Потому она всячески приветствовала их совместные занятия. Молитва и наука давались Роберу туго, а вот бой — то, в чем он просто-таки расцветал, выглядя и занятым, и счастливым.
Луи, как поняла Бланка, присмотревшись к схватке внимательней, выступал в этом бое для Робера учителем. Он стоял неподвижно, твердо выставив перед собою щит, пока маленький Робер прыгал и скакал вокруг него, как задиристый петушок, норовящий клюнуть большого спокойного пса. Удары меча сыпались градом, разбиваясь о щит, и, даром что меч был затуплен и сил у двенадцатилетнего Робера было еще немного, Бланка невольно вздрогнула в страхе за Луи — и тут же укорила себя за это. Давно уж пора ей избавляться от этого, от того, за что она сама себя порою в сердцах обзывала наседкой. Сын ее почти уже вырос, он король, он воин, и не раз ему предстоит вести войско в бой против своих врагов или мятежных вассалов. И Бланка первая жаждала, чтоб повел он свою армию сам, с оголенным мечом в руке, ибо так надлежит истинному королю отстаивать право свое.
Так говорила в ней королева; но слишком, о, слишком сильна еще в ней была мать. И мать эта, стоя невидимой в тени галереи, с замирающим сердцем глядела на схватку двух своих сыновей, на неистовую удаль младшего и спокойную твердость старшего. Они и внешне были непохожи: Луи удался в отца — белокурый, высокий, изящный до худощавости, но уже с явственными изгибами твердых мышц на голенях и плечах; Робер же походил на мать — чернявый, плотный, грузноватый даже, но с детской еще мягкостью и округлостью в лице и фигуре. Он, Робер, был похож на нее больше, чем Луи, — и внешне похож, и неистовым, неукротимым нравом; но отчего-то Бланка любила его меньше, чем Людовика. Она неустанно твердила себе, что это дурно, что не должно матери выделять одних детей меж других. И все же из всех своих детей, живых и уже умерших, Робер был ей, пожалуй, наименее мил, даром что так походил на нее саму. Порой ей казалось, что именно в этой схожести и кроется странная причина ее раздражительности, почти неприязни к нему. Впрочем, когда ему случалось падать с коня или, как в тот раз, получить серьезную рану, Бланка забывала свою раздражительность и вновь становилась «наседкой», встревоженно квохчущей над родной кровиночкой. А оттого раздражалась на себя еще больше; на себя, а потом на него.
И ничего подобного ни разу за всю жизнь не испытывала она из-за Луи.
Переведя взгляд с младшего сына на старшего, Бланка почувствовала, как губы ее раздвигает горделивая, восторженная улыбка. Как он красив, ее мальчик, как осторожен и мудр — не высмеивает младшего за неумение и неуклюжесть, напротив, обращаясь к нему, говорит спокойно и ласково, без грубости и издевки поясняя ошибки. В какой-то миг он опустил щит и что-то сказал. Робер тут же остановился и, хотя и скорчил гримаску, но выслушал до конца и кивнул, а когда Луи поднял щит снова, возобновил атаку, но двигался теперь медленнее и бил сильнее, и все в верхнюю часть щита. Учитель боя на мечах, мэтр Дюшуа, был здесь и стоял в стороне, и в лице его Бланке почудились чувства, сродни с ее собственным: раздраженная снисходительность к младшему из мальчиков, молчаливая гордость старшего. Бланка знала, отчего так: ведь глядела она на своих сыновей не только как мать, но и как наставница, коей надлежало научить их биться за корону Капетов так же, как мэтр Дюшуа учил их драться за собственную жизнь.
Она постояла в галерее еще немного, а потом пошла дальше, чувствуя, как недолгое созерцание сыновей вернуло в ее сердце покой и остудило пылающую голову. Все, что случилось в Ситэ, казалось сном. Но не тягучим липким кошмаром, как когда она стояла там перед всеми этими мужчинами, готовая к казни, — нет, нынешний сон был приятным и восхитительным, слишком хорошим, чтоб оказаться правдой. Но это была правда. Завтра Бланка сама созовет пэров, и они явятся — каждый из них, и никто не посмеет подать голос против ее законного права.
В своих покоях Бланка немедля заперлась, велев никого к себе не пускать, и, упав в постель, уснула крепким сном человека, целый день проведшего в тяжком утомительном труде. Когда она проснулась, солнце уже село и сумерки за ставнями медленно стекали в ночь. Встав, Бланка потребовала воду для умывания, а потом, поразив своих дам, велела унести белые вдовьи одежды и принести синие с королевскими лилиями. То был первый день со времени смерти ее мужа три года назад, когда она решила снять траур. Ныне она переставала скорбеть — и начинала править, править сполна, так, как было завещано ее супругом.
Она как раз закончила туалет, когда ей доложили, что король здесь и желает видеть ее. Бланка слегка улыбнулась — Луи тяжело усваивал принятые при дворе правила этикета, но она не сдавалась, и понемногу ее мальчик учился повелевать. Она попросила передать его величеству, что сей же час явится на его зов, и потратила еще одну минуту, чтобы оглядеть свое отражение в до блеску начищенной медной пластине. Странно, что ей захотелось этого именно теперь, ведь в последние три года ей было по большей части все равно, как она выглядит. Отражение, впрочем, польстило ей, показав стройную и красивую, нестарую еще женщину с глазами, ярко горящими на открытом лице. «Такова Кастильянка, что побеждает», — подумала Бланка и, улыбнувшись снова, вышла в приемные покои к своему сыну.
Людовик был в той самой одежде, в которой она видела его днем во дворе. Нагрудник он снял, но на руках и ногах оставались стальные пластины. Это удивило Бланку, ибо означало, что сын ее так спешил, что бросил разоблачаться, хотя прежде никогда не являлся к своей матери в доспехах. Когда она вошла, он стоял у камина вполоборота к ней, опершись предплечьем о верхнюю решетку, и глядел на огонь, всматриваясь в него с почти что болезненным, зримым напряжением, так, будто отчаянно пытался увидеть что-то вполне вещественное. Бланка сделала несколько шагов, и шелковые складки ее платья зашелестели. Она три года не носила шелка, и звук этот, видимо, поразил Луи, заставив его вздрогнуть и выпрямиться, оборачиваясь к матери.
И тогда Бланка увидела, что лицо его бледно, губы плотно сжаты, а в глазах, всегда таких спокойных и ясных, плещется пламя.
