— Да полно вам! Полно. На самом деле ни вы, ни я ничего не можем знать. Ведь на все воля Господня, а кто мы с вами такие, чтоб ее предугадывать?
— Не лукавьте, — резко сказал Жуанвиль, и король перестал смеяться. — Не лукавьте, сир, вы не хуже меня знаете, что идете в этот поход как на Голгофу. И не так, как шли в прошлый раз, — вовсе не так, не с надеждой, а с обреченностью. Вы не оттого теперь туда идете, что вас в Тунис зовет душа, как звала когда-то в Египет, а оттого, что…
— Да что вы знаете о моей душе? — с досадой сказал Людовик и поднялся на ноги.
Жан Жуанвиль остался сидеть на земле, подняв голову и снизу вверх глядя, как король Франции, ероша волосы на затылке, меряет шагами залитую солнцем поляну. В отвороты сапог ему забилась трава, и свежая земля, взрыхленная ночью дождем, липла к носкам.
— Жан, Жан… Вы вот говорите, я смерти ищу… а никто, может быть, не любит жизнь так, как я. Да, никто! — с жаром повторил Людовик и, вдруг остановившись, припал к земле и изо всех сил сгреб ее обеими руками. Протянул Жуанвилю горсть, в которой с грязью смешалась трава, обломки веток и темнозеленый жук балансировал на кончике прутика. — Если б я только… — начал было король — и, осекшись, разжал ладони. Земля с травой посыпались вниз. Жуанвиль продолжал молчать. «Никогда, сир, вы не могли хоть немножечко без театра», — думал он с грустью.
И, как это очень часто бывало, Людовик словно услышал его невысказанный упрек. Он глубоко вздохнул, снова садясь на землю рука об руку со своим другом.
— Я просто ошибся где-то. Множество раз ошибся, Жуанвиль, и эти ошибки…
— Все ошибаются, сир. Все грешат. А за вами, к тому же, множество добрых дел. И вот этим не всякий может похвастаться. Сами знаете.
— Добрых дел. Да. Было, — усмехнулся король. — Хуже греха гордыни — грех ложной скромности, верно, Жан? Но добро я делал в малом, а ошибался, мне кажется, в чем-то очень большом. В чем-то ужасно важном я был не прав, Жуанвиль. Знаете, мне всю жизнь мою чудилось, будто кто-то хочет говорить со мной. Я видел свет на реймской дороге, когда был совсем дитя. Тот свет, что ослепил тогда Пьера Моклерка — вы были тогда младенцем, может, не знаете, но об этом многие говорили… Я видел образы настоящего и будущего в огне камина. Огонь складывался в фигуры, и я их узнавал, и они двигались, и там была моя мать… Я видел сны… да и вы ведь видели кое-что вместе со мною — а это была только малая часть, Жуанвиль. И я всегда, всю жизнь задавался вопросом: кто это? Кто говорит со мной? Бог — или, может быть, все-таки дьявол? Что это было — указание пути моего или, может, ужасное, чудовищное искушение, играющее с моею гордыней? Вы ведь знаете, сколько во мне гордыни, Жан, ох, вы-то знаете лучше всех…
— Очень много, сир, — тихо сказал Жуанвиль, и Людовик резко повернул к нему голову, сузив глаза.
— Да. Это вы верно заметили. Очень много. Но я боролся с нею, я…
— Нет, сир, вы не боролись. Вы ее в себе пестовали. Не так, как другие, но… ведь пестовали же до предела. Простите, сир, мне кажется, это правда…
Людовик опустил голову. Грудь его медленно и тяжело вздымалась и опадала, будто ему тяжко было сделать даже простой вздох.
— Не знаю, — ответил он наконец — Не знаю, правда или нет. Всегда хотел знать — и никогда не мог.
— И теперь в Палестине надеетесь найти наконец ответ?
Король тихо засмеялся, качнув по-прежнему опущенной головой.
— Нет. Нет, Жан. Найти ответ — это было бы для меня равносильно обнаружению Грааля… или отвоеванию Иерусалима. Мы ведь никогда его не отвоюем, вы знаете? — вдруг вскинувшись, добавил он почти оживленно. — Никогда Иерусалим не будет возвращен христианскому миру. Я это наверное знаю, Жан.
— Откуда?
— Он мне сказал.
«Как странно, — подумалось Жуанвилю, — что не поют птицы. Вот только что пели и теперь смолкли». Он прислушался, нет ли шагов. Но все было по-прежнему тихо, никто не нарушил их уединения. На миг только Жуанвилю померещилась на другом конце поляны длинная черная тень, но через мгновенье она пропала.
— Мне не найти в Палестине ответа, Жан, — проговорил Людовик. — Но, может быть, я найду там хотя бы покой.
— Но отчего не здесь? — спросил Жуанвиль почти что с мольбой. — Сир, ну зачем вам ехать так далеко? Почему не остаться здесь, в родном доме, на родной земле? Зачем вы покидаете тех, кто вас любит?
Людовик повернулся и посмотрел на него в таком изумлении, что Жуанвиль невольно выпрямился и подался назад.
— Как? А вы… вы разве не поедете со мной?
Недоумение и потрясение его было столь велико, что у Жуанвиля сжалось сердце. И впервые за этот день и час он потупился, не в силах глядеть своему королю в лицо.
— Нет… сир… я…
— Но разве вы… Вы вернулись, — голос Людовика звучал растерянно, — и я подумал…
Они оба молчали ужасно долго. Птицы снова запели, солнце светило ярко, и никаких теней не таилось в густой траве.
— Я помню ваши давешние упреки, — сказал король. — Все, что вы мне сказали тогда, два года назад… и я велел вам уехать. Я велел вам уехать, потому что вы были правы. Вы мне тогда еще говорили о бессмысленности этого нового похода, говорили, что… а я тогда не знал о невозможности отвоевания Иерусалима. Мне тогда еще… не сказали об этом. А вы уже тогда знали. Я очень хорошо помню, как вы тогда сказали: что я в мученичество играю, но в это нельзя играть, иначе все зря. Вы и сами не знаете, как были правы, Жан, как вы тогда были правы… И все-таки, — добавил король после паузы, будто не видя, как низко свесилась голова его друга, словно придавленная этими словами, — все-таки, когда вы нынче вернулись, я решил, что вы передумали. Не в том, что перестали меня осуждать, но что, может быть, и на этом последнем пути, в последней этой ошибке моей вы меня не оставите… нет, Жуанвиль?
— Сир, я не могу, — сдавленно отозвался тот. — Я едва не разорился в прошлый поход. Рыцари мои ничего не заработали на нем и чуть не пошли по миру. И моя семья… моя жена… я слишком долго ею пренебрегал.
— Ради того, чтоб лелеять мои ошибки? Вы это хотели сказать, — закончил за него Людовик. — Что ж. По-своему вы совершенно правы. Я так долго брал у вас и совсем ничего не давал взамен. И не только у вас… бедная моя Маргарита… А вы не знаете, Жан, неужто она правда думала, будто я дам ей регентство?
— Да, сир, очень похоже на то.
Людовик покачал головой. Жуанвиль судорожно всматривался в него, пытаясь понять, считает ли король его поступок предательством — и это теперь, когда Жуанвиль ему как никогда прежде нужен… Но он знал, что, если пойдет сейчас с Людовиком, то тоже не вернется назад. А он так не мог. Он готов был умереть за своего короля, но не убить себя вместе с ним. Ибо если Людовик устал и искал покоя, то Жуанвиль, кажется, только теперь начинал понимать, что жизнь, прошедшая почти вся с Людовиком рядом, еще и не открывалась ему во всей своей полноте. Был предел жертвы, которую Жан Жуанвиль, лучший друг короля Людовика, мог сделать во имя него. И предел этот был не так уж велик, ведь Жан Жуанвиль вовсе не был ни мучеником, ни святым.
