Жена его, не дождавшись, пока ее благоверный выпростает из могилы ноги, торопливо срывала с его чресл остатки истлевшей одежды. У Жуанвиля при виде этого мурашки побежали по коже. Он смотрел, не в силах понять, кто из этих двух чудовищ мертвое, а кто — живое.
— Бедная женщина, — сказал человек в зеленом. — Совсем обезумела, когда ты, добрый король, велел повесить ее мужа на суку в своем любимом Венсенне, ровно как и тот трех мальчишек повесил в своем лесу. Она и прежде колдовством баловалась, да так, слегка, а как не стало ее Ангеррана — совсем помешалась. Видишь ли, добрый король, никто, окромя ее мужа, не умел насытить ее вечно голодное лоно. Вот и сейчас она, гляди — даже ноги ему из земли не вытащит, ей ноги его без надобности, видишь, что ищет… Прокляла себя совсем, погубила вконец только за то, чтобы изредка, пару раз в год, возвращать себе то, без чего жизни своей не мыслит. Так что справедливый твой приговор, король Людовик, не только успокоил трех мертвецов, но еще одного сделал вовек неупокоенным, а душу этой женщины обрек на такие муки, каких ни один из твоих прелатов даже вообразить не в силах. Ей несладко придется в аду. Ей и теперь несладко. Доволен ты, добрый король?
Людовик долго смотрел на мерзкую Ангелину де Куси, куда дольше, чем смог выдержать Жуанвиль. Потом тоже отвернулся.
— Эта женщина сама избрала свой путь, — сказал король, и голос его звучал глухо. — Так же, как сир де Куси. И так же, как все люди на этой горе.
— Люди на этой горе, — задумчиво повторил человек в зеленом. — Они же тебе кажутся отвратительными, верно, святой король?
— Они и есть отвратительны.
— Вправду ли? А знаешь, кем они были? Все, каждый из них? Вот это, — человек в зеленом указал вперед — король не обернулся, но этого и не требовалось, — это женщина, продавшая душу за то, чтоб излечить от смертельной хвори своего единственного ребенка. Тебе ль не понять, король — сколько умерло у тебя детей? Двое, трое? И еще умрут, это я тебе, считай, напророчил — да не проклял, нет, не гляди ты так на меня. Я жизни не отнимаю и не даю — сам знаешь, кто это делает за меня. Он тебе послал одиннадцать живых детей, а этой бедной дал только одного, и то сразу решил забрать. Зачем давать, когда сразу забираешь назад? Ты бы сделал такое?
— Не мне судить испытания, назначенные Господом.
— Конечно, не тебе. Но ты ведь так тоже мог бы. А? Ты мог бы, желая испытать верность твоих подданных, одному из них дать хороший земельный надел, ренту, богатую и добронравную жену. А после, на следующий же день, все это отнять. Изгнать из поместья, наложить на ренту арест, жену обвинить в колдовстве и сжечь, и его заставить, чтобы смотрел и крестился. И так проверить, верен ли он тебе, французскому королю, и насколько верность его крепка. Разве не мог бы ты так поступить? Ты бы мог — ты же король, это во власти твоей. Скажи мне, Луи Капет, отчего же ты так никогда не поступал и вовек не поступишь?
— Он искушает вас, сир, — прошептал Жуанвиль. — Не слушайте. Просто не слушайте его.
Он знал, что зря заговорил — это означало привлечь к себе внимание человека в зеленом. Но то, что говорило это создание, было столь ужасно, что Жуанвиль просто не смог сдержать порыва. И — как и ждал, как и боялся, вновь ощутил на себе взгляд, прибавлявший седых волос.
— Слушай, что говорит твоя тень, — произнес человек в зеленом. — Ты ее слушаешь через раз, а тень на то тебе и дана, что не отделаться от нее, не отбросить, не растоптать, пусть бы она даже стала тебе ненавистна. Тень всегда права. Верно, маленький Жуанвиль? А что, скажи, легко ли быть другом святого короля? А? Что молчишь? Или язык проглотил со страху?
В голосе этом, по-прежнему мягком и теплом, не было ни вызова, ни насмешки. Жуанвиль сглотнул, вздернув подбородок повыше, и сказал:
— Я тут и гляжу на тебя потому лишь, что тут мой король и он на тебя глядит.
— Да, — кивнул человек в зеленом. — Как и положено тени. Но мы отвлеклись, король Людовик, — добавил он, вновь переводя взгляд на короля — к огромному облегчению Жуанвиля, за которое он, впрочем, себя тут же возненавидел. — Я тебе рассказывал про вот эту отвратительную и преступную свиту. Итак, вон там мать, продавшая душу за собственное дитя — так, как, к слову, тысячи женщин продают по той же самой своей причине свое тело, изо дня в день в твоем прославленном королевстве. Что еще? Вон, гляди — это человек, у которого твои алчные и корыстолюбивые бальи отняли брата. Брат его был ювелир, да не захотел работать на местного графа даром — и граф ему повелел руки отрубить и глаза выжечь, чтоб он уж ни на кого больше не смог работать. А брата его, когда пришел требовать правды, высек и собаками чуть до смерти не затравил. Тогда-то он душу продал, чтоб покарать негодяя. Где был твой справедливый суд, король Людовик? Отчего вовремя не подоспел? Вон, — говорил он дальше, указывая по сторонам, хотя Людовик ни разу на его жест не оглянулся, — двадцатипалый мальчик, тот, на которого засмотрелась давеча твоя тень. Он не всегда был таким — всего только одиннадцатипалым, один лишний палец был у него на левой руке, и тот местный священник велел ему, младенчику, отсечь, ибо это — примета дьявола. И отсекли, а мальчик, когда подрос, тоже просить стал правды и воздаяния — я и дал ему, десять пальчиков заместо потерянного одного. Слышишь, как чудно теперь он играет? Честь бы такой музыкант сделал даже твоему двору, славный король Людовик.
— Все эти люди были в беде, — сказал Людовик, тяжело роняя каждое слово. — Я помог бы им, если бы вовремя успел. Я не могу помочь каждому… хоть бы и очень старался.
— А. Вот сейчас в тебе говорит человек, а не святой. Сейчас в тебе говорит рассудок и разум — это славно, я боялся уж, что у тебя их совсем не осталось.
Жуанвиль увидел, как Людовик стискивает челюсти и как на лице у него появляется то упрямое, почти угрюмое выражение, которое всегда свидетельствовало о приближении у него припадка сильного гнева. Королева Маргарита очень боялась его в такие минуты и называла их «минутами своенравия».
Человек в зеленом, видимо, тоже знал, что это значит.
— Не гневайся, — сказал он почти что кротко. — Я лишь хочу тебе показать, что все эти существа, которых ты называешь чудовищами и от которых отшатываешься в таком омерзении, были когда-то людьми, добрыми христианами, любящими и честными. Но Бог их оставил, и страдание сделало из них монстров.
— Не страдание это сделало, а ты, — выдохнул Людовик.
Его собеседник качнул головой, перо на шапочке качнулось следом.
— Сколь удобно так думать, верно? Нет никакого страдания, нет никакой неправды, нет никакого горя — есть только Бог и дьявол, и их битва за души людские, и человеческий выбор. Так удобно и просто. И эти люди, все эти люди, отвратительны тебе, святому королю французскому, оттого, какими ты их сейчас видишь. Так? Оттого они тебе мерзки, что воют, и пляшут, и совокупляются с мертвецами, и души их чернее земли, из которой они вышли и в которую уйдут. Так?
— Так.
— А ты думаешь, мне нравится на них на таких смотреть? — выпалил вдруг человек в зеленом так яростно и отчаянно, что Людовик с Жуанвилем отпрянули в замешательстве.
