— Прочь.
Голос, сказавший это простое слово, был тихий, ровный и мелодичный, мягкий, исполненный достоинства и чистоты. Действие, которое он произвел, было поразительным и мгновенным: тут же втянулись клыки и исчезли когти, отдернулись руки, отодвинулись лица, и твари, за миг до того едва не растерзавшие короля Франции и его несчастного друга, хлынули в стороны, словно отлив, уносящий с берега смрадные трупы утопленников.
Вокруг короля с Жуанвилем образовался островок, в котором осталась только та ведьма, которая их похитила, — и даже она отступала, пятясь, а потом рухнула ничком и распластала руки по земле. Жуанвиль обернулся — и увидел человека, идущего к ним. Совсем обычного человека, не взлохмаченного, не клыкастого, и на обеих руках у него было, как и у всякого доброго христианина, ровно по пять пальцев. Ничего страшного, зловещего или даже попросту подозрительного не было в этом человеке — и все же Жуанвиль содрогнулся с головы до пят, потому что уже видел этого человека совсем недавно, пару часов назад.
Именно он, этот человек, надел на Людовика кровавую сорочку во сне, привидевшемся Жуанвилю. Он был в том же самом зеленом трико, и шапочка его была точно так же заломлена набок, и перо покачивалось при ходьбе, словно он вот только что вышел из сна и как ни в чем ни бывало вступил в явь, где у него тоже было какое-то дело.
«Да уж не сплю ли я? Может, я вовсе не просыпался, а мне просто так показалось?» — с надеждой подумал Жуанвиль, и с силой ущипнул себя за тыльную сторону запястья. Увы, ничего не изменилось: он по-прежнему стоял рядом со своим королем на лысой горе, среди костров, вокруг которых больше не танцевала нечисть — теперь она стояла поодаль и, по примеру ведьмы, тоже падала на колени.
Жуанвиль перевел взгляд на того, перед кем преклонялись колдуны. У человека (было проще и легче называть его человеком хотя бы в мыслях) оказалось молодое, простое лицо, не красивое и не уродливое — обычное лицо среди тысячи прочих лиц. Темные волосы аккуратной мягкой волной падали из-под шапочки. Человек улыбался.
— Ты пришел все-таки на мой праздник, король Людовик. Я рад. А за тобою, — добавил он, переводя взгляд на Жуанвиля, — увязалась, я вижу, и твоя тень. Впрочем, так оно обычно и свойственно тени. Так что я, по правде, вас обоих и ждал.
Он смотрел на Жуанвиля один только миг, но за этот миг на голове у Жуанвиля ощутимо прибавилось седых волос. Он хотел отвернуться и не сумел, хотел поднять руку и нащупать на теле крест — и не смог, такой свинцово тяжелой стала вдруг его собственная рука. Дым колыхался, затуманивая красноватый блеск костров, и казалось, что время застыло, остановилось, стало вязкой тягучей массой, которую можно лишь разрывать руками или рубить мечом, если, конечно, сил достанет его поднять.
— Встань, Ангелина, — сказал между тем человек в зеленом трико ведьме, распластавшейся у его ног. — Ты хорошо выполнила приказ. За это получишь награду, какую просила.
Сказав это, он поднял руку и щелкнул пальцами. В тот же миг земля у ног его забурлила, взрыхлилась, плюясь песком, камешками и червями, и разверзлась наконец ямой, из которой, извиваясь, потянулась черная скрюченная рука.
— Ангерран! О, Ангерран, мой дорогой Ангерран! — вскричала ведьма, в которой Жуанвиль с бесконечным изумлением узнал вдруг Ангелину де Куси — женщину, которую видел только один раз много лет назад, но которая и тогда поразила его своей неподвижной, искусственной красотою, природа коей открылась сполна только лишь теперь.
Упав на колени перед разверстой могилой, ведьма схватила руку, тянувшуюся из земли, и стала покрывать ее поцелуями. Рука извивалась и загребала воздух костлявыми пальцами, пытаясь нащупать опору. Человек в зеленом трико улыбался, глядя, как она хватает за волосы женщину, в безумном порыве никак не перестававшую ее целовать.
— Бери своего мужа на эту ночь. Нынче он твой, — сказал человек и, подняв голову, произнес громче: — Нынче все веселятся и в радости. Ну, веселитесь же! Что ж вы? Ну!
И твари встали с колен, и, будто опомнившись, снова побежали к кострам, и вновь загремел хохот, и вой, и визг, и странная, дикая музыка понеслась над поляной, сопровождаемая столь же диким пением на неведомых языках.
Человек в зеленом отвернулся от своих подданных, вновь рассыпавшихся по поляне, и сказал:
— Пойдем, король Людовик. О многом нам с тобой надобно поговорить.
— Я не пойду с тобой, — сказал тот, и это были первые его слова с того мгновения, как ведьма де Куси опустила их на лысой горе. — Не стану ни говорить с тобой, ни слушать тебя. Сейчас мы с моим добрым другом уйдем, и ты не посмеешь нам помешать.
— О нет, ты не уйдешь, король франков. Не сразу, — улыбка человека в зеленом стала немного шире, но в ней — так, во всяком случае, почудилось Жуанвилю, — внезапно скользнула грусть. — Если б ты вправду так сильно хотел уйти, ты бы сам бросился наземь с метлы, на которой тебя привезла сюда эта рабыня. Ты бы в смерть пошел радостней, чем сюда. Но ты же не мученик, нет? Ты всего только святой. А святому не должно страшиться нечистого — к тебе же грязь не пристанет, хоть сверху донизу тебя ею облей. Чего же тебе страшиться?
Он говорил и одновременно двигался, и с ним разом Людовик и Жуанвиль тоже двигались — неведомо как, помимо своей воли и даже помимо своего тела, словно воздух, пропитанный дымом и паром, сам двигался кругом них, заставляя их ноги переступать и их тела сгибаться. Когда человек в зеленом договорил, оказалось, что они сидят на двух бревнах лицом к лицу. Впереди полыхал костер, и Жуанвиль обнаружил себя в длинной, неспокойной тени, которую в пламени этого костра отбрасывал Людовик. Жуанвиль даже почти и не видел этого костра за фигурой своего короля: только его, человека, за которым следовал не задумываясь хоть в самый ад.
— Вот так-то лучше. Все на своих местах. Ну, — сказал человек в зеленом, кладя ладони себе на колени и чуть нагибаясь вперед. Он сидел против Людовика на одном уровне с ним, глядя ему прямо в лицо — так, как никто не смел сидеть с королем, и так, как никто, должно быть, не смел сидеть с человеком в зеленом. — Ну, что же, король франков, поведай мне теперь свои тревоги.
Людовик молчал. Он не двигался, и профиль его, освещаемый алым светом, был тверд и неподвижен, и казался еще острей, еще резче, чем обычно в последние годы.
— Не хочешь, — проговорил человек в зеленом, не дождавшись ответа. — Что же, тогда я тебе поведаю свои. Как ты, сможешь принять исповедь от такого, как я?
— Я не прелат, чтобы исповедь принимать, — тихо сказал король. — Да и не можешь ты исповедаться.
— Точно! Точно говоришь, ты не прелат — оттого-то к тебе я обращаюсь, а не к прелату. Когда ты сидишь под своим дубом в Венсенне и приходит к тебе стар и млад, убийца и вор, растлитель невинных и еретик, разве не обещаешь ему справедливого суда?
— Обещаю. Но то человек. В самом черном сердце есть место для Бога, а стало быть, и для правды.
— В каждом? Да ну? — спросил его ужасный собеседник и кивнул в сторону — туда, где наполовину выбрался уже из земли мертвый сир не Куси.
