И вид её, вид этой стройной, тонкой, красивой девушки с соломенными волосами, забранными под крестьянскую косынку, в рабочей блузе, рукава которой были подвёрнуты до локтя и обнажали на удивление крепкие для юной леди, загорелые руки, – вид её Джонатану очень сильно не понравился.
Дело в том, что, воспользовавшись уходом Паулюса и тем, что доктор Мо решил покемарить чуток под пение птичек, Джонатан собрался побеседовать с принцессой Женевьев о будущем. Стоило, возможно, подождать, пока они покинут это опасное во всех отношениях место, а может быть, и не стоило; в любом случае следовало решить, куда двигаться дальше. У Джонатана были некоторые мысли на этот счёт, которые он с нижайшим почтением и изложил своей принцессе, памятуя, разумеется, о том, что он никоим образом не советник её высочества, а всего лишь её преданный лейб-гвардеец, и однако же…
Словом, пока он так вот мямлил и запинался, не зная, как подступить к делу, принцесса Женевьев сидела на бревне у погасшего костра и с невозмутимым видом штопала платье. Это было то самое платье, которое принесла ей Иветт из театра, и принцессе доводилось носить его всё то время, когда она не наряжалась в балахон сестры милосердия. За время их путешествия платье порядком поизносилось, однако Женевьев в голову не пришло обновить гардероб на те средства, что она взимала из кассы Анатомического театра на всеобщее благо. Ибо всеобщее благо волновало её много сильнее собственного – в том заключалось большое её достоинство, большая её беда и большое её чудачество, учитывая, кем она всё-таки была.
Быть может, именно вид принцессы, штопающей своё единственное платье посреди лесного лагеря бродячего цирка, смутил Джонатана. Умей он шить, отнял бы у неё рукоделие и выполнил дело сам; но он не умел, оттого, смущаясь всё больше и несказанно путаясь в объяснениях, попытался донести до её высочества, что для её собственной безопасности надлежит как можно быстрее покинуть эти места, и хотя её высочество требует, чтобы следующем пунктом назначения стал остров Навья, он, Джонатан, продолжает дерзновенно сомневаться в том, что таковое путешествие имеет хотя бы минимальный шанс на благополучный исход, посему…
– Передайте мне камешек, будьте любезны, – сказала на это принцесса Женевьев, и Джонатан, как раз набиравший воздуху в грудь для самого главного, со стуком захлопнул рот. – Вон тот, – пояснила принцесса, указывая пальцем на небольшой булыжник, валявшийся у Джонатана возле ноги. Джонатан в недоумении поднял его, отряхнул от грязи и палых листьев, протёр полой мундира и протянул принцессе. Та приняла камень с коротким кивком, расположила на коленях и принялась затачивать на нём иглу.
Джонатана настолько поразило это простое действие, что он умолк и просидел молча до тех пор, пока вдалеке не послышались торопливые сердитые шаги Паулюса ле-Паулюса.
И Эстер, которая отчего-то решила прийти на стоянку вместе с братом, застала своего супруга, сидящего на расстоянии руки от некой девицы и заглядывающего этой девице в рот с выражением, более всего напоминающим смиренное благоговение.
Узрев сию картинку, девица Монлегюр – ибо так мы условились её называть – встала как вкопанная. Брат её не заметил этого и продолжал идти вперёд, что-то бормоча себе под нос. Джонатан обернулся и замер, увидев свою жену, открыл рот и опять закрыл его со стуком, второй раз за неполные полчаса. Если вдуматься, преглупо получилось; но мог ли он дать хоть какие-то объяснения? Увы, не мог. Во всяком случае, не здесь и не сейчас.
Оттого он лишь поднялся на ноги и неуклюже приветствовал вернувшегося товарища, который, явственно сердясь и чуть менее явственно смущаясь, представил присутствующим лучшего механика отсюда и до самого Френте.
– Захотелось ей на голема тут взглянуть, – буркнул Паулюс неподвижно стоящему Джонатану. – Я ей говорю, давай, мол, притащу его к тебе, а она упёрлась – нет, говорит, хочу с доктором Мо поздороваться. Увязалась…
Джонатан сглотнул. Чуткое сердце его возлюбленной, похоже, накануне ночью ощутило смутную тень угрозы. А поскольку Эстер была прежде и больше всего учёным, то все свои гипотезы она немедленно проверяла на практике.
– Вижу, у вас пополнение, – сказала она, поздоровавшись с доктором, проснувшимся по такому торжественному случаю, а затем с сарказмом взглянув на Женевьев. – Женщина в театре? Какая широта взглядов, братец!
Принцесса удивлённо посмотрела на Паулюса, но лишь пожала плечами чуть заметным жестом. Паулюс же вдруг покраснел до самой шеи, видимо, разобрав в словах Эстер тот намёк, который скрылся от невинного взгляда принцессы. Джонатан тоже понял, на что она намекала – в отчаянной надежде, что ошиблась, что этот взгляд, которым Джонатан глядел на незнакомую женщину, ей померещился… Джонатану на миг неистово захотелось подтвердить её догадку, сказать, что да, так и есть, эта девица – всего лишь любовница ветрогона ле-Паулюса и к нему, Джонатану, не имеет ровным счётом никакого отношения…
Он тотчас возненавидел себя за этот порыв, ещё даже не успев подавить его в себе. Ибо было это двойное предательство: ложь любимой жене и подлость по отношению к своей монархине. До чего же докатился ты, Джонатан ле-Брейдис? И так скоро.
– Да нет, нет, – стушевавшись, торопливо запротестовал Паулюс. Старшую сестру свою он и впрямь весьма побаивался. – Это ассистентка доктора Мо, временная спутница… случайная… то есть… Они с Джонатаном присоединились к нам в столице и какое-то время ездят с нами, только и всего. Собственно, – оживился он, радуясь, что может наконец замять неудобную тему, – она-то как раз и поломала Труди!
Джонатану хотелось провалиться сквозь землю. Эстер только один раз посмотрела ему в глаза и, не сказав ни слова и даже не уронив взгляда на Женевьев, прошла с галдящим Паулюсом к их кибитке, в которой грудой бесполезного хлама уже третий день валялся бедный Труди.
– Эй, приятель! Что стоишь столбом? – прошипел Паулюс, и Джонатан, еле сдержав душераздирающий вздох, помог ему выволочь погромыхивающего голема из повозки и разложить по земле.
Эстер встала над ним на колени. За поясом она носила пару гаечных ключей, так, как иные франты в Саллании носят парами дорогие кремниевые пистолеты. Выхватив их движением заправского стрелка, Эстер долю секунды примеривалась, выбирая, затем вернула один инструмент на место, а вторым принялась ловко отвинчивать гайки на грудной пластине голема. Скрежет при этом стоял совершенно инфернальный.
– Пора бы уже и смазать, – пробормотала Эстер, сдувая прядь, выбившуюся из-под косынки и упавшую ей на глаза. Джонатан поймал себя на том, что любуется девушкой – он обожал наблюдать, как она работает, – но чувство это на сей раз было окрашено горечью, ибо он обидел её и даже не мог покамест попросить прощения.
Обида, впрочем, нисколько не мешала девице Монлегюр работать – скорее, напротив. Движения её были даже более точны, резки и сильны, чем Джонатан привык видеть. Может, в них проявлялся её гнев, а может, за то время, что они не виделись, она ещё больше отточила своё мастерство, и теперь у неё никогда не дрожала рука. Джонатан знал, что она люксовоз может разобрать и собрать заново, не забыв ни единого винтика. И это восхищало его в ней так же, как её непокорные пушистые волосы и родинка на левой ключице.
