– Не знаю… Мы подъезжаем! Поставь машину во втором переулке.
Шатунов лично открыл перед сыном дверцу легковой машины, и тот никуда не делся, залез в салон. Пашка дулся с тех самых пор, когда ему запретили покидать территорию дома и не удосужились объяснить, почему наложен запрет. В школу не ходил – ладно, редкое счастье привалило не видеться с училками и не мучиться на уроках. Но отец запретил встречаться с друзьями, ездить на тренировки, против чего мальчик поднял бунт. Шатунов к страданиям сына отнесся с пониманием и вычеркнул из списка запретов только тренировки (один пункт по выбору Пашки), но приставил нянек, которые разве что не лезли за ним в бассейн, зато находились рядом… даже в туалете! Кого это не взбесит? Мера временная, как уверял папа, а все равно противно. Теперь отец заставил надеть костюм (Паша не любил официозную одежду), взять сноп белых роз и поехать на кладбище.
– Почему я должен хоронить незнакомую мне тетку? – возник Павлик, когда три автомобиля Шатунова присоединились к хвосту длинной траурной процессии, колесившей по улицам города.
– Если б не она, – сказал папа, – твоего отца не было бы на свете. С твоей стороны это дань уважения и благодарность за мою жизнь, следовательно, и за твою. Я понятно изъясняюсь?
– Нет, – буркнул Павлик, демонстративно зевнув.
Дерзит ребенок, значит, вырос, с удивлением отметил отец. А все равно он еще ребенок, причем славный, не доставлявший хлопот. Шатунов гордился им и не мог сердиться на сына. Он обнял юношу за плечи и что-то зашептал на ухо, шептал до кладбища, а Павлик внимательно, вместе с тем недоверчиво слушал наверняка историю в приключенческом жанре.
Марин вышел из машины первым, оглядел местность, утыканную надгробиями, крестами и кое-где скорбящими скульптурами в стиле средневековых мадонн – это последний стон кладбищенской моды. Оценил людей в группах и одиночек. В глаза ничего подозрительного не бросилось, но он понимал, что ежесекундно следует быть начеку, ведь там, где много народу, всегда опасно.
Шатунов очередной раз приятно удивил – держался он достойно, был по-деловому собран, и не более. Сейчас Марин даже сказал бы, что несколько дней подряд страдал по убитой совершенно другой человек.
Наступил момент прощания… К гробу подошли и Шатунов с Павликом. К сожалению, все, что позволительно, – положить цветы, несколько секунд постоять и уйти, ведь процесс захоронения отработан и не терпит затяжных прощаний. Не успеешь проглотить слезу, а пора кинуть ком земли на крышку гроба и понять, что больше никогда не увидишь того, кто находится внизу, – такова суровая действительность, в которой человечность и гуманность постепенно отмирают.
Шатунов брел назад к машине, заложив руки в карманы брюк и опустив голову, вдруг его окликнул мужчина:
– Леонид… э… Федорович! Минуточку!
Телохранители мигом напряглись и затолкали Пашку в салон авто, а Шатунов, не торопясь и без паники, повернулся к окликнувшему его человеку. Это был представительный мужчина его же лет, высокий, плотный, в дымчатых очках, но с отталкивающе безвольным лицом. Скорей всего безволие зрительно подчеркивали отвисшие щеки на скулах, называемые брылями и придававшие овалу волнообразный контур, вздрагивающие от незначительных движений. В отношении людей у Шатунова не было середины, ему либо нравился человек с первого раза, либо не нравился, мужчина не понравился.
– Благодарю вас, – сказал тот, остановившись в двух метрах от Шатунова и глядя на него сверху вниз, – что пришли проводить Ксению…
– Простите, а вы кто?
– Муж. Лев Маркович.
Назвав себя, он ждал, какое впечатление произвел на Шатунова, изучал того с любознательностью исследователя, приподняв над очками брови и чуть приоткрыв рот. А никакого не произвел. Шатун остался чистым от эмоций, что не преминул одобрить про себя Марин, который подошел к ним и стал за спиной патрона, прикрыв его собой на всякий случай.
Но отчего возникла пауза между Шатуновым и мужем убитой, что она означала? Дабы замять эту неловкую паузу, а также, чтобы быстрей распрощаться, Шатунов скупо сказал одно слово:
– Соболезную.
– Приглашаю вас и сына на поминальный обед… – вспомнил Лев Маркович. Неужто ему не хотелось расставаться с Шатуновым? Но тот виновато развел руками в стороны, отговорившись:
– К сожалению, не могу, я отправляю сына в Англию… Образование, все такое… Дети должны стать лучше нас, правда?
– Согласен. Если б у нас с Ксенией были дети… образование – да, нужно давать самое лучшее.
Несмелость, конфузливость, банальности… зачем он подошел? Марин с трудом сдержал порыв подсказать Шатуну, какой надо бы задать вопрос мужу, да не один, но не знал, что за реакция последует. Он еще не свыкся с ролью главной скрипки, только-только привыкал к ней и вмешивался в разговоры шефа, когда вспоминал о договоре.
– Вы, я слышал, – заговорил муж убитой, – вызвали полицию в наш загородный дом в ту ночь, когда… Вы нашли Ксюшу первым…
Марин едва не зааплодировал Шатуну, услышав уверенный голос и, главное, логику мыслей:
– Если вы слышали, кто вызвал полицию, то наверняка знаете, как я там оказался. Мы давали показания, значит, рассказать обо мне могли только следователи. («Вот умыл так умыл», – ухмылялся про себя Марин.) Но так и быть, скажу, раз вы не решаетесь спросить прямо. Мне позвонила ваша жена и сказала, что пришли ее убивать. После этого я поднял своих людей и поехал в ваш дом. Но не успел. Я сожалею… я очень сожалею.
– Вас что-то связывало с Ксенией?
Еще бы! Но что ему сказать? Что он способен понять?..
Другой
По силе внезапная и добровольная смерть Жирнова сравнима была с тем ударом, когда он увидел Тату с Генкой Беликом. Шатунов напился в хлам в компании Иваныча и в привычной обстановке – в родной кочегарке. Пил и задавался вопросом – почему? Некому было ответить, а без ответа жить чрезвычайно сложно, потому что собственная вина выжигала грудь, ведь Леха Шатун не заметил, пропустил болевую точку, заставившую Жирнова взять пистолет и выстрелить себе в рот. Значит, Леха виноват, да?
Он плакал. Да, плакал, а что тут такого? Когда уходят вопреки законам природы, здоровыми и сильными, уходят по собственному желанию, лучшие из того, что ползает по земле, слезы льются сами. Называются они слезами раскаяния, отчаяния и бессилия. Поздние слезы. И запоздал вопрос – почему? Но Иваныч, шевеля усами, выразился по-философски просто, оттого в какой-то мере его слова явились утешением:
– Не из-за ликера с водкой, нет. Жил человек, трудился, себя не жалел, других не жалел, выполняя дело, которое ему поручили. Не на свой карман работал, для других старался. Он верил, ему верили, а все зря. Пришли другие и сказали: «Отойди в сторонку, мешаешь нам. Завод уберег и молодец, теперь мы тут без тебя обойдемся». И вместе с ним всех – по боку, на свалку. Он обманул тех, кто стоял за ним. Выходит, зря жил, зря трудился и верил. Выходит, у него украли жизнь. У нас у всех ее украли.
