Поездка была несравнимо комфортнее давешнего прибытия в Восточную Злабию. Во-первых, просторный багажник. Во-вторых, нет кляпа и пут. Но совершенно не ясно, кто его спас и куда везет. Хотелось думать, что расстарались американцы. Судя по ухабам, ехали проселком. Пфефферкорн считал повороты. Терпеливо ждал. Дорога казалась нескончаемой. Духота сдавила горло, словно туго намотанный шарф. Новехонький костюм пропитался потом. Подкралась старая подруга паника. Пфефферкорн заколотил в крышку багажника.
Машина притормозила.
Остановилась.
Хлопнули дверцы.
Крышка поднялась. Пфефферкорн сощурился на людей в черном. Блондин держал в руках сложенную тряпицу. Возник третий человек. Видимо, с самого начала он сидел в машине.
— Ничего себе, — сказал Пфефферкорн.
— Тсс, — ответил Сейвори.
Блондин прижал тряпицу к лицу Пфефферкорна.
6
ДХИУОБХРИУО ПЖУЛОБХАТЬ (ОБВХРАТЪНИО) БХУ ЖПУДНИУИУИ ЖЛАБХВУИ!
(Добро пожаловать [обратно] в Западную Злабию!)
90
Серией плавных движений Пфефферкорн впечатывал локоть в неприятельское солнечное сплетение, отчего все враги рушились на колени, хватая ртом воздух. Под шквалом страшных каратистских ударов вкусно хряснула луковичная черепушка Сейвори. Пфефферкорн схватил старика за горло и свернул ему шею, точно цыпленку в канун Йом Киппур. Незабываемое ощущение. Лицо старика сменило пять оттенков синего. Восторг. Пфефферкорн прикрыл глаза, наслаждаясь угасанием пульса под пальцами. Он все крепче сдавливал стариковскую шею, которая, теряя плоть, превращалась в пустой кожистый чулок. Пфефферкорн очнулся. Руки его вцепились в наволочку. Он выпустил сбитую подушку и, выдохнув, откинулся навзничь.
Зябкая спартанская камера. Бетонные стены выкрашены в грязно-серый цвет. На полу узкий жесткий тюфяк, набитый соломой. Грубое одеяло из козьего меха. Массивный железный стол. Деревянный стул. Параша и слив в полу. Биде нет. Высокий потолок. Ни одного окна. Свет от люминесцентной трубки.
Пфефферкорн откинул одеяло. Плотные шерстяные порты и шершавая майка сменили щегольской костюм. Мокасины уступили место плетеным тапкам. Левая лодыжка схвачена кольцом с тяжелой длинной цепью. Цепь прикована к ножке стола.
— Сэр, доброе утро.
За решеткой возник человек. Лысина, впалые щеки. Строгий костюм, очки в железной оправе. Глухой голос и четкая дикция педанта. Темные глаза, холодные, как мороженое-эскимо, бесстрастны, точно объективы. Он склонился в низком поклоне.
— Сэр, честь познаться с вами, — сказал Драгомир Жулк, покойный премьер-министр Западной Злабии.
91
— Вы удивлены, сэр, что вполне понятно. Я, как личность, мертв, вернее, так вас уверили. На вашем месте удивится всякий, даже человек, одаренный столь богатым воображением. Сэр, исчерпывающая информация сотрет изумленное выражение, которое я, как личность, наблюдаю на вашем лице.
Событийная версия Драгомира Жулка в корне отличалась от трактовок Климента Титыча и американцев. По его словам, всем заправляла Партия. Всё, начиная с публикации «Кровавых глаз» и заканчивая камерой смертников, было задумано для достижения партийных целей и демонстрации слабости органически недееспособной капиталистической системы.
Шифровка, внедренная в «Кровавые глаза», была хитроумным ходом, спровоцировавшим империалистов на убийство Климента Титыча, кто являл собой слепое орудие капиталистической системы. Неудавшееся покушение еще раз подтвердило, что вышеозначенная система во всем обречена на провал. Хоть видимая цель — убийство Титыча — не была достигнута, но выполнение скрытой идеологической задачи — продемонстрировать слабость органически недееспособной капиталистической системы — увенчалось успехом.
— ЧТД,
[19]
— сказал Жулк.
«Кровавая ночь» — тоже изделие Партии. Фальсифицированная шифровка, содержавшаяся в романе, имела целью внести сумятицу, разрушить капиталистическую модель передачи данных. Затем Партия организовала убийство двойника Жулка.
— Мотив самоочевиден, — сказал Жулк. — Партия хотела создать впечатление, что я, как личность, мертв, что избавляло меня, как личность, от капиталистического надзора, предоставляя свободу конспиративных действий. Товарищ, добровольно пожертвовавший жизнью, посмертно был удостоен соответствующих почестей.
«Маевщики-26» — не отколовшаяся группировка, но засекреченное элитное подразделение, незаконность которого есть искусная уловка, рассчитанная на скудоумие капиталистических агрессоров.
— Предвижу возражение: Климент Титыч уверяет, что именно он руководит этой группой. Сэр, это ошибочно. Он полагает, что ведет игру, но лишь участвует в контригре. Партия сохраняет его заблуждение, дабы получать информацию о нечестивых капиталистических замыслах. Сэр, не обманывайтесь. Многие его надежные агенты на самом-то деле служат во благо Партии, и среди них тот, кто вам известен как Люсьен Сейвори. Сэр, все прошло по плану. Скоро мы достигнем судьбоносного рубежа, означенного в преамбуле манифеста «Движения имени славной революции 26 мая», который я, как личность, смиренно написал за столом, которым меня снабдила Партия, — то бишь любыми средствами добьемся воссоединения Великой Злабии на принципах подлинного коллективизма. Сэр, ради этого вы и командированы вашим правительством. ЧТД.
— У меня его нет, — перебил, встрял или успел вставить Пфефферкорн.
— Сэр?
— У меня нет Верстака. Был в сумке, но меня похитили, и теперь я не знаю, где он.
— Сэр, вас дезинформировали.
— Его нет. Можете меня убить, и покончим с этим.
— Сэр, вы ошибаетесь. Верстака нет вообще.
— Только отпустите Карлотту. Она вам больше не нужна.
— Сэр, вы меня не слушаете. — Жулк раздраженно прошелся вдоль решетки. — Ваше правительство ввело вас в заблуждение. Ничего удивительного, ибо капиталистическая система по определению лжива, алчна и агрессивна. Империализм суть гнусное прожорливое чудище, разжиревшее на чрезмерном потреблении материальных благ. Сделка не подразумевает плотничанья. В условиях сделки, сэр, значитесь вы.
— Я?
— Сэр, именно.
Из кармана пиджака Жулк извлек небольшую книгу в твердом переплете. Он показал ее Пфефферкорну, а затем прижал к груди, точно поклонник, с букетом цветов ожидающий своего кумира.
Под целлофановой оберткой Пфефферкорн увидел синюю обложку с именем автора в желтых буквах и абрисом дерева. Экземпляр, в его квартире лежавший на каминной полке, пребывал в гораздо худшем состоянии, и потому в отменно сохранившейся книге он не вдруг признал свой первый и единственный роман «Тень колосса».
Застенчиво улыбнувшись, премьер-министр отвесил поклон:
