Один подросток ковырял ножом какой-то комок и совсем не обращал на меня внимания. Половину его лица закрывала копна волос.
Хриплый оказался тем самым точильщиком ножей. Это меня подбодрило, но лишь чуть-чуть. Когда он стоит у нас на крыльце, это одно дело, когда я свалился к нему в лагерь — другое.
— Простите, я… спасибо, но я лучше пойду.
— Бакс, это я его поймал! — мальчишка с расплющенным носом съехал на заднице вниз по склону. — Но этот дивви
[54]
сам свалился! Я его не толкал! А надо было! Он за нами шпионил, байстрюк этакий!
Точильщик посмотрел на меня.
— Тебе еще рано уходить, чавво.
* * *
— Это… — Висельник перехватил «покажется», — кажется странным, но я был в лесу рядом с церковью, и только… — Висельник перехватил «присел», — хотел отдохнуть, как прибежала собака…
Боже, как жалко это звучит.
— …огромная собака, схватила мою сумку и убежала.
Ни на одном лице не отразилось и капли сочувствия.
— В сумке были все мои учебники и тетради.
Из-за Висельника я подергивался, как будто врал.
— Я пошел за собакой… ну, хотел за ней пойти, но стемнело, и тропинка, ну, что-то вроде тропинки, привела меня к… — я показал наверх, — вон туда. Я увидел вас сверху, но я не шпионил.
Даже у младенца на лице отразилось сомнение.
— Честно, я только хотел найти свою сумку.
Подросток, который что-то вырезал, продолжал вырезать.
— А что тебя вообще занесло в лес? — спросила женщина.
— Я прятался.
Сработает только некрасивая истина.
— Прятался? — призвала меня к ответу ее дочь. — От кого?
— От кучи ребят. Деревенских.
— Чего ты им сделал? — спросил мальчишка со сломанным носом.
— Ничего. Просто они меня не любят.
— Почему?
— Откуда мне знать?
— Да уж наверняка знаешь!
Конечно, знаю.
— Потому что я не один из них. Вот и все. Им этого достаточно.
Что-то теплое и мокрое оказалось у меня в ладони. Клыкастый пришелец поднял голову. Мужчина с прилизанными назад волосами и бакенбардами фыркнул от смеха, глядя на старика.
— Видел бы ты свою рожу, Бакс! Когда парень свалился незнамо откуда!
— Я испугался, как будто черт на меня выскочил! — Старик швырнул в огонь пивную банку. — И не стыжусь признаться, слышишь, Клем Остлер? Я думал, он муло
[55]
с кладбища. Или это опять годжи швыряют в карьер плиты и холодильники, как тогда под Першором. Нет, этот ач-тхен
[56]
мне всегда был подозрителен.
Либо цыгане выдумывают свои слова для всего, либо берут уже существующие и гнут как хотят.
— И то, что этот, — подозрительный кивок на меня, — вокруг шастает, только подтверждает, что я был прав.
— Разве не вежливее было бы просто спросить, не видали ли мы твоей сумки? — точильщик смотрел на меня.
— Думал небось, что мы тебя живьем зажарим? — женщина скрестила на груди руки, толстые, как канаты. — Все знают, что мы не откажемся от кусочка годжо,
[57]
так ведь?
Я пожал плечами — мне было плохо и я не знал, что ответить. Подросток продолжал вырезать непонятно что. Пахло древесным дымом и солярочным выхлопом, человеческими телами и табаком, сосисками с фасолью, кисло-сладким конским навозом. Эти люди свободней меня, но моя жизнь в десять раз удобней, и проживу я, наверно, дольше.
— А что, если мы тебе поможем искать эту твою сумку? — заговорил коротенький мужчина, сидящий на троне, сложенном из шин. — Что ты нам дашь за это?
— А моя сумка что, у вас?
— В чем это ты обвиняешь моего дядю? — выпалил мальчишка со сломанным носом.
— Тихо, Ал. — Точильщик зевнул. — Пока что, насколько я могу судить, он нам ничего плохого не сделал. Но может заработать капельку хорошего отношения, если расскажет, что там было в общинном центре в среду. Небось говорили про эту постоянную площадку, что муниципальный совет хочет строить на Хейкс-лейн? В зал набилось полдеревни. Я сроду такого не видал.
Честность и чистосердечное признание — часто одно и то же.
— Да.
Точильщик откинулся назад с довольным видом, словно выиграл спор.
— И ты ходил небось? — спросил тот, кого называли Клем Остлер.
Я уже и так слишком долго колебался.
— Мой отец взял меня с собой. Но собрание прервалось на середине, потому что…
— Потому что вы все про нас выведали, так? — резко спросила дочь.
— Мало что выведали, — такой ответ показался мне самым безопасным.
— Эти годжи, — у Клема Остлера глаза были как щелки, — они про нас не знают ни на крысиный хвост, а так называемые «специалисты» — еще меньше.
Старик по имени Бакс кивнул.
— Семья Мерси Уоттс поселилась на одной такой «разрешенной площадке», у Севеноукса. Там надо платить, очереди, списки, инспекторы. Выходит то же социальное жилье, только на колесах.
— В этом вся глупость! — Точильщик поковырял в костре. — Мы не больше ваших местных хотим, чтоб площадки строились. Все этот новый закон, из-за него весь этот чертов шум и поднялся.
— Что это за закон такой, дядя? — спросил мальчишка со сломанным носом.
— А вот такой. Он гласит, что если муниципальный совет не построит сколько надо площадок, мы можем ачить
[58]
где захотим. Но если площадки есть, а мы стоим в другом месте, то гаввы
[59]
могут нас насильно передвинуть на площадку. Вот зачем им это место на Хейкс-лейн. А не потому, что они нам хотят сделать чего-то хорошее.
— И про это небось говорили на этом вашем собрании, а? — старшая женщина оскалилась на меня.
Клем Остлер не дал мне ответить:
— А как только они нас привяжут к месту, то примутся запихивать наших чавви в свои школы, а там уж их дрессировать: да, сэр, нет, сэр, слушаюсь, сэр. Превратят нас в кучку дидикоев и кенников,
[60]
засунут в душные кирпичные дома. Сотрут с лица земли, как Гитлер хотел. Конечно, постепенно, очень вежливо, но все равно так или иначе от нас избавятся.
