— Ботэм? — женщина сразу насторожилась. — Это он про Иэна Ботэма, верно?
Я кивнул.
— Косматый, как Чубакка? Сломанный римский нос? Глаза варвара? Сама мужественность в белой крикетной форме?
— Да, я думаю, это он.
— О… — она скрестила руки на плоской груди, как Дева Мария. — Я бы по горящим угольям пошла…
Мы доели манго, слушая аплодисменты по радио.
— Так, — она тщательно вытерла руки влажным полотенцем и выключила радио. — Ты желаешь купить кровать с балдахином яковианского периода? Или в налоговые инспекторы теперь берут младших школьников?
— Э… Скажите пожалуйста, у вас есть «Омега Симастер»?
— «Омееега Сиимастер»? Это что, лодка?
— Нет, это наручные часы. Их перестали делать в пятьдесят восьмом году. Мне нужна модель, которая называется «Де Вилль».
— Увы, детка, Джайлс не занимается часами. Не хочет, чтобы клиенты носили нам часы обратно, если те вдруг остановятся.
— Ох.
Это всё. Больше в Челтнеме нет антикварных лавок.
Американка разглядывала меня.
— Но я, может быть, знаю одного специалиста, который занимается именно часами…
— Часами? Он тут, в Челтнеме?
— Нет, он базируется в Южном Кенсингтоне. Хочешь, я ему позвоню?
— А можно? У меня есть двадцать восемь фунтов семьдесят пять пенсов.
— Не раскрывай всех карт сразу, детка. Дай-ка я попробую найти его номер в этом борделе, который Джайлс именует кабинетом…
* * *
— Алло, Джок? Это Розамунда. Угу. Нет… нет, я тут играю в магазин. Джайлс упорхнул на свежий труп. Умерла какая-то герцогиня с большой загородной усадьбой. Или графиня. Или светлейшество. Я в них не разбираюсь — там, откуда я родом, королев сроду не водилось… во всяком случае, таких, которые одеваются, как будто их приговорили носить все модное… Что такое? Нет, Джайлс мне сказал, такое старинное название, где-то в Котсуолдах, типично английское… Брайдсхед — нет, это телесериал, правда? Прямо на языке вертится — Гульфик-на-Болоте, что-то такое… Да нет, Джок, я бы тебе обязательно сказала, только вот… Что? Да-да, я знаю, между вами нет секретов… Угу, Джайлс тебя тоже любит истинно братской любовью. Послушай, Джок. У меня тут в лавке молодой человек… Да-да, очень смешно, неудивительно, что лондонские старые пердуны тебя обожают… Этот молодой человек ищет «Омегу Симастер», — она кинула взгляд на меня, и я одними губами произнес «Де Вилль», — «Де Вилль»… Угу. Ты знаешь такую модель?
Пауза, преисполняющая надежд.
— В самом деле?
За миг до победы уже знаешь, что победил.
— Перед тобой лежит? Как удачно, что я позвонила! Угу… как новенькие? О, Джок, все лучше и лучше… Какое счастливое совпадение… Слушай, Джок, а в плане сиклей серебра… у нас тут бюджетная ситуация… угу… Да, Джок, я понимаю, если их перестали делать в пятидесятых, то теперь они редко попадаются, я понимаю… Да, я знаю, у тебя не благотворительное заведение… — Она ладонью изобразила неустанную трескотню сороки. — Если бы ты не плодился как кролик, стоит первой попавшейся крольчихе поманить тебя пушистым хвостиком, у тебя не было бы столько детей на волосок от голодной смерти. Назови мне самую низкую цену… Угу… Ну, я думаю, что… угу… Если он скажет, что да, я тебе перезвоню.
Телефонная трубка со щелчком легла на место.
— У него они есть? «Омега Симастер»?
— Угу, — Розамунда сочувственно поглядела на меня. — Если ты наскребешь 850 фунтов, он отправит тебе часы с курьером, как только банк проведет платеж по чеку.
Восемьсот пятьдесят фунтов?
— Еще манго, детка?
* * *
— Джейсон, я хочу прояснить для себя ситуацию. Ты разбил эти долбаные часы своего дедушки… совершенно случайно… в январе?
Я кивнул.
— И последние восемь месяцев бегал как ошпаренный, пытаясь найти замену?
Я кивнул.
— На деньги, какие доступны тринадцатилетнему мальчику?
Я кивнул.
— На велосипеде?
Я кивнул.
— А может, куда проще было бы просто сознаться? Мужественно перенести наказание и жить дальше?
— Родители меня убьют. Буквально.
— Да неужели? Убьют? Буквально? — Розамунда в картинном ужасе закрыла руками рот. — Убьют собственного сына? За какие-то поганые часы? Как же они ликвидировали твоих братьев и сестер, когда те что-нибудь ломали? Расчленяли их и спускали в сортир? А водопроводчики не жаловались, что кости засоряют сливную трубу?
— Ну, конечно, они не буквально меня убьют, но сойдут с ума от злости. Это, ну, я этого боюсь больше всего на свете.
— Угу. И как долго они будут сходить с ума? Пока ты топчешь эту землю? Двадцать лет? Без права помилования?
— Ну, не так долго, конечно…
— Угу. Восемь месяцев?
— Несколько дней, это уж точно.
— Что? Несколько дней? Блин, Джейсон.
— Больше. Наверняка неделю. И потом всю жизнь будут мне это припоминать.
— Угу. А сколько недель ты рассчитываешь пробыть в сей смертной оболочке?
— Я не… — Висельник перехватил «понимаю», — я не уловил.
— Ну, сколько недель в году?
— Пятьдесят две.
— Угу. А сколько лет ты проживешь?
— Не знаю. Семьдесят.
— Семьдесят пять лет, если не сведешь себя прежде времени в могилу беспокойством. О’кей. Пятьдесят два умножим на семьдесят пять… — Она стала нажимать на кнопки калькулятора. — Три тысячи девятьсот недель. Так. Значит, больше всего на свете ты боишься, что мама и папа будут дуться на тебя в течение одной — или двух, или трех — из этих почти четырех тысяч недель.
Розамунда надула щеки и с силой выдохнула.
— Давай поменяемся? Самый большой страх твоей жизни — на любой из моих. Хочешь, возьми два. Нет, десять. Хоть целую тачку. Пожалуйста!
От низко летящего «Торнадо» задрожали все стекла в Челтнеме.
— Вы не знаете моих родителей, — голос прозвучал как у капризного ребенка.
— Вопрос в том, знаешь ли их ты.
— Конечно, знаю. Мы живем в одном доме.
— О, Джейсон, ты разбиваешь мне сердце. Ты, блин, совершенно разбиваешь мне сердце, блин.
* * *
Выйдя с Хайтлодей-Мьюз, я понял, что забыл свою карту на столе у Розамунды, и вернулся. Синяя дверь позади письменного стола была открыта, и за ней оказался тесный маленький сортир. Розамунда с грохотом мочилась, распевая «Плыви, моя лодка, плыви» на иностранном языке. Я всегда думал, что женщины писают сидя, но Розамунда делала это стоя, подобрав юбку до задницы. Мой двоюродный брат Хьюго Лэм говорит, что в Америке продаются резиновые члены специально для феминисток. Может, у Розамунды такой. Ноги у нее были еще волосатей, чем у моего папы, а это, кажется, для женщины нетипично. Я отчаянно застеснялся, поэтому взял свою карту, тихо вышел и пошел назад к маминой галерее. Я зашел в булочную, купил сосиску в булке у недружелюбного булочника и сел ее есть в маленьком треугольном парке. Август уже кончался, и платаны стояли обтрепанные. В магазинах вывесили плакаты: «ГОТОВИМСЯ К ШКОЛЕ». Последние дни свободы тарахтят, как почти пустая жестянка «тик-таков».
