— Джейсон Тейлор, — пробормотал я, и мне захотелось плакать.
— Джей-что? Произносите четко! Мои уши так же стары, как я сама! У меня нет спрятанных микрофонов, которые собирали бы каждое слово!
Я ненавидел свое имя.
— Джейсон Тейлор.
Оно безвкусное, как жеваные магазинные чеки.
— Если вас зовут Адольф Гроб или Пий Шваброцефал, я постигаю. Но зачем прятать «Джейсона Тейлора» за недоступным символистом и латиноамериканским революционером?
Наверно, у меня на лице было написано: «А?!»
— Элиот! Т.С.! Боливар! Симон!
— Мне показалось, что «Элиот Боливар» звучит… поэтичнее.
— Что может быть поэтичнее имени Джейсон? Это Язон — герой эллинских мифов! Кто обосновал европейскую литературу, если не древние греки? Уж точно не кружок грабителей могил с Элиотом во главе! А кто есть поэт, если не портной,
[38]
сшивающий слова? Поэты и портные соединяют то, что никто другой соединить не в силах. Поэты и портные прячут свое мастерство в своем мастерстве. Нет, я не принимаю вашего ответа. Я полагаю, истина заключается в том, что вы используете псевдоним, так как поэзия для вас — постыдная тайна. Я права?
— Постыдная — не совсем точное слово.
— А какое же слово — совсем точное?
— Писать стихи — это… — я шарил глазами по солярию, но у мадам Кроммелинк взгляд как захватный луч, — это… вроде как… для голубых.
— Для голубых? Голубое небо?
Безнадежно.
— Стихи пишут… только ботаны и лохи.
— Так вы один из этих… ботанов?
— Нет.
— Значит, вы один из лохов, хоть я и не знаю, кто они такие?
— Нет!
— Тогда ваша логика мне совершенно непонятна.
— Если у человека отец — знаменитый композитор, а мать — аристократка, ему позволено гораздо больше, чем тому, кто учится в государственной школе и у кого папа работает в компании розничной торговли. В частности, писать стихи.
— Ага! Истина! Вы боитесь, что волосатые варвары не примут вас в племя, если вы пишете стихи.
— Да, более или менее.
— Так более? Или менее? Какое слово — совсем точное?
(Вот же прицепилась.)
— Это верно. Именно так и есть.
— И вы желаете стать волосатым варваром?
— Я мальчик. Мне тринадцать лет. Вы сами сказали, что тринадцать лет — мучительный возраст, и это правда. Если ты не такой, как все, твоя жизнь становится адом. Так случилось с Флойдом Чейсли и Бестом Руссо.
— Вот теперь вы заговорили как настоящий поэт.
— Я ничего не понимаю, когда вы такое говорите!
(Мама бы отрезала: «Не смейте со мной разговаривать таким тоном!»)
— Я хочу сказать, — вид у мадам Кроммелинк был почти довольный, — вы полностью стоите за своими словами.
— А это еще что значит?
— Вы сущностно правдивы.
— Кто угодно может говорить правду.
— О поверхностностях, Джейсон, да, это есть верно. О боли, нет, это не есть верно. Значит, вы хотите двойную жизнь. Один Джейсон Тейлор, который ищет успеха у волосатых варваров. Другой Джейсон Тейлор — это Элиот Боливар, который ищет успеха в литературном мире.
— И это так уж невозможно?
— Если вы желаете быть версификатором, — она водоворотнула вино в бокале, — весьма возможно. Если вы подлинный художник, — она пошвыркала вином во рту, — абсолютно никогда. Если вы не правдивы перед миром в том, кто и что вы есть, ваше искусство будет вонять фальшами.
Я не нашел ответа.
— И никто не знает о ваших стихах? Учитель? Доверенное лицо?
— Если сказать по правде, только вы.
Глаза мадам Кроммелинк иногда блестят по-особенному. Это не имеет ничего общего с освещением.
— Вы прячете свою поэзию от любимого человека?
— Нет, — сказал я, — я, э, нет.
— Не прячете свою поэзию или у вас нет любимого человека?
— У меня нет девушки.
Она стремительно, как прихлопывают шахматные часы, спросила:
— Вы предпочитаете мальчиков?
Я до сих пор не могу поверить, что она такое сказала. (Нет, могу.)
— Я нормальный!
«Нормальный?» — переспросили ее пальцы, барабанящие по стопке приходских журналов.
— Ну, мне нравится одна девочка, — выпалил я, чтобы доказать свою нормальность. — Дон Мэдден. Но у нее уже есть бойфренд.
— Ого? А бойфренд Дон Мэдден, он поэт или варвар?
(Она явно наслаждалась тем, как вытянула из меня имя Дон Мэдден.)
— Росс Уилкокс козел, а не поэт. Но если вы хотите сказать, что я должен написать Дон Мэдден стихи — никогда в жизни. Надо мной вся деревня будет смеяться.
— Безусловно, если вы сложите неоригинальные вирши из амуров и штампов, мисс Мэдден останется со своим «козлом», а вы справедливо заслужите смех. Но если стихи — красота и истина, ваша мисс Мэдден будет ценить ваши слова превыше денег, превыше дипломов. Даже когда будет стара, как я сейчас. Особенно когда будет стара, как я сейчас.
— Но, — я сменил тему, — ведь кучи людей искусства используют псевдонимы?
— Кто?
— М-мм… — мне пришли в голову только Клифф Ричард и Сид Вишес.
Зазвонил телефон.
— Истинная поэзия — это истина. Истина непопулярна, и поэзия тоже непопулярна.
— Но… истина о чем?
— О! О жизни, о смерти, о сердце, о памяти, о времени, о кошках, о страхе. О чем угодно.
Кажется, дворецкий тоже не спешил брать трубку.
— Истина — везде, как семена деревьев, и даже обман содержит зерна истины. Но глаз туманится рутиной, предрассудками, беспокойствами, сплетнями, хищничеством, страстями, ennui
[39]
и, самое плохое, телевидением. Отвратительный прибор. Телевидение было здесь, у меня в солярии. Когда я прибыла. Я бросала его в погреб. Оно смотрело меня. Поэт бросает в погреб все, кроме истины. Джейсон. Вас беспокоит нечто?
— Э… у вас телефон звонит.
— Я знаю, что телефон звонить! Он может убирать себя чертям! Я разговариваю с вами!
(Мои родители вбежали бы в горящую асбестовую шахту, если бы им кто-нибудь туда позвонил.)
— Неделю назад мы согласились, «Что есть красота?» — неотвечаемый вопрос, да? Сегодня — еще большая тайна. Если искусство правдиво, если искусство свободно от фальшей, оно à priori красиво.
