Он остановился и произнес в узкую дверь:
— Гость.
* * *
В солярии не оказалось никаких научных приборов, хотя в световые люки в потолке вполне пролез бы телескоп. В раме большого окна виднелся заросший сад с наперстянками и книпхофиями. Вдоль стен солярия стояли книжные шкафы. Неиспользуемый камин сторожили карликовые деревья в замшелых горшках. От сигаретного дыма все было смазанным, как в телевизоре, когда показывают архивные кадры.
На плетеном троне сидела старая жабообразная дама.
Старая, но величественная, словно шагнула с портрета — у нее были серебряные волосы и шаль царственного пурпурного цвета. Я решил, что это мать священника. На ней были драгоценные камни размером с «кола-кубики» и «шербетные бомбочки». Ей было лет шестьдесят или семьдесят. Со стариками и маленькими детьми никогда не скажешь. Я обернулся на дворецкого, но тот уже исчез.
Струистые глазные яблоки старой дамы гонялись за словами по страницам книги.
Может, кашлянуть? Нет, это глупо. Она и так знает, что я здесь.
От ее сигареты шла вверх струйка дыма.
Я присел на диван без подлокотников, ожидая, когда она будет готова со мной говорить. Ее книга называлась «Le Grand Meaulnes».
[28]
Я задумался о том, что значит «Meaulnes», и пожалел, что не говорю по-французски, как Аврил Бредон.
Часы на каминной полке стругали минуты, рассыпая секунды.
Костяшки у старой дамы были ребристые, как «Тоблерон». Время от времени костлявые пальцы смахивали пепел со страницы.
* * *
— Мое имя — Ева ван Утрив де Кроммелинк, — если бы павлин умел разговаривать, у него был бы как раз такой голос. — Можете называть меня «мадам Кроммелинк».
Я решил, что у нее французский акцент, но не был уверен.
— Мои английские друзья — вымирающий вид в эти дни — они говорят мне: «Ева, в Великобритании твое „мадам“ отдает беретами и луковым супом. Почему не просто „миссис Кроммелинк“?» А я говорю им: «Убирайте себя чертям! Что плохого в беретах и луковом супе? Я мадам, или даже madame!» Allons donc. Уже три часа, и даже немного после, и значит, вы — поэт Элиот Боливар, я полагаю?
— Да. — «Поэт»! — Очень приятно познакомиться… мадам Кроммиленк?
— Кром-ме-линк.
— Кроммелинк.
— Плохо, но лучше. Вы моложе, чем я полагала. Четырнадцать? Пятнадцать?
Клево, когда тебя принимают за парня постарше.
— Тринадцать.
— Ackkkk, чудесный, мучительный возраст. Не мальчик, не подросток. Нетерпение, но и робость. Эмоциональное недержание.
— А священник скоро придет?
— Пардон? — она подалась вперед. — Что (у нее получилось «чито») за священник?
— Это дом священника, так? — я испуганно показал ей свое приглашение. — Так написано у вас на калитке. На главной дороге.
— Ах, — мадам Кроммелинк кивнула. — Дом священника, священник. Вы мизинтерпретировали. Без сомнения, когда-то здесь жил священник. До него — два священника, три священника, много священников, но больше нет.
Костлявой рукой она изобразила, как улетает облачко дыма.
— Англиканская церковь с каждым годом становится все банкротнее и банкротнее, как фирма автомобилей «Бритиш Лейланд». Мой отец говорил, католики умеют управлять деловой стороной религии. Католики и мормоны. Плодите и размножайте нам клиентов, велят они своей пастве, или отправитесь в инферно! Но ваша англиканская церковь — нет. И вот вам последствие, эти очаровабельные старые дома священников продаются или сдаются, а священники должны переезжать в маленькие домики. Остается лишь имя «дом священника».
— Но… — я сглотнул. — Я с января опускаю свои стихи в ваш почтовый ящик. Как же они тогда каждый месяц оказываются в приходском журнале?
— А это, — мадам Кроммелинк так мощно затянулась сигаретой, что та на глазах укоротилась, — не должно быть загадкой для поворотливого мозга. Это я доставляю ваши поэмы настоящему священнику в настоящий дом священника. В безобразное бунгало возле Хэнли-Касл. Я не беру с вас денег за эту услугу. Она есть gratis.
[29]
Это есть хорошее упражнение для моих неповоротливых костей. Но в оплату я первая читаю ваши стихи.
— Ох. А настоящий священник знает?
— Я также совершаю свои доставки во тьме, анонимно, чтобы меня не задержала жена священника — о, она во сто раз худшее его. Гарпия злобословия. Она попросила разрешения использовать мой сад для своей летней ярмарки Св. Гавриила! Это традиция, говорит мадам священник. Нам нужно место для подвижных игр и для палаток с товарами на продажу. Я говорю ей: «Убирайте себя чертям! Я плачу вам за аренду, не так ли? Что это за божественный Творец, который никак не обойдется без продажи плохого варенья?»
Мадам Кроммелинк облизала губы, похожие на куски дубленой кожи.
— Но по крайней мере ее муж печатает ваши стихи в своем смешном журнальчике. Возможно, это как-то оправдывает его существование.
Она показала на бутылку вина, стоящую на инкрустированном перламутровом столике:
— Выпьете немножко?
«Целый бокал», — сказал Нерожденный Близнец.
Я как наяву услышал папин голос: «Что ты пил?»
— Нет, спасибо.
Мадам Кроммелинк пожала плечами, словно говоря: «Мне больше останется».
В ее бокал полилась чернилистая кровь.
Довольная мадам Кроммелинк постучала пальцем по стопке приходских журналов Лужка Черного Лебедя.
— К делу.
* * *
— Молодой человек должен узнавать, когда женщина желает, чтобы ей зажгли сигарету.
— Извините.
Зажигалку миссис Кроммелинк обвивает изумрудный дракон. Я беспокоился, что запах табака останется у меня на одежде и мне придется сочинять какую-нибудь историю для папы с мамой, чтобы объяснить, где я был. Куря, мадам Кроммелинк бормотала мое стихотворение «Роковой рокарий» из майского выпуска журнала.
У меня кружилась голова оттого, что мои слова привлекли внимание этой необычайной женщины. И еще мне было страшно. Показывать кому-нибудь написанное тобой — все равно что дать этому человеку в руки острый кол, лечь в гроб и сказать: «Ну давай».
Мадам Кроммелинк слегка взрыкнула.
