– Конечно, все решает Вадим, – говорит она, – но я его обязательно попрошу за тебя. Посмотри на люстру, муранское стекло, из Венеции, якобы точная реплика светильника из кабинета папы Римского. Кучу денег отвалили, но вдруг нас надули? Как ты думаешь?
– К сожалению, во время последней аудиенции у его святейшества я не догадалась задрать голову и рассмотреть люстру.
– Ты была на аудиенции?
– Жанна!
– А что такого? Говорят, если хорошо заплатить, типа пожертвования, то можно к нему попасть.
– Привлекательно. Но папа Римский в моем списке неотложных трат на последнем месте. Точнее – в списке вообще не значится.
– У тебя трудное материальное положение, да? А я вся в шоколаде. Поэтому ты раздружилась со мной?
– Не мели чепухи. Ты отлично помнишь, что завистью я никогда не мучаюсь. Сие качество слишком примитивно и недостойно моего развитого ума. Зависть абсурдна. Все равно, что, мечтая загореть, сожалеть, что не родился негром.
– Тогда почему?
Ответить я не успела. Ответ прибыл на своих двоих.
– Милый! – подскочила к мужу Жанна. – Это моя близкая-близкая подруга…
«Настолько близкая, – подумала я, – что семь лет не виделись».
Жанна заткнулась, не договорив, потому что супруг ее застыл на месте, смотрел на меня во все глаза. Как на визитершу с того света. В определенном смысле так и было. Я не отводила взгляда, слегка улыбалась. А чего нам, ожившим покойникам, стесняться? «Я все помню», – сказали его глаза. «Я тоже».
Пауза длилась несколько секунд, но по выразительности дала бы фору иной театральной.
– Здравствуй, Оля! – медленно, едва не по слогам, проговорил он.
– Здравствуй, Вадим! – вполне доброжелательно кивнула я.
– Вы знакомы? – ревниво удивилась Жанна.
Романа с Вадимом у меня не было. Только двухнедельная прелюдия к роману, правда, очень мощная. Я училась на четвертом курсе, он на десять лет старше, доктор математических наук в тридцать два года. Ни до, ни после я не встречала человека такого интеллекта и ума. Недаром, подавшись в бизнес, Вадим процветает. Он был единственным человеком, который мог перекаламбурить меня, прикинуться простачком, а потом выходило, что в дурочках-то я. И при этом говорил, что меня надо отдать на клонирование: остроумные красивые девушки – достояние человечества, как египетские пирамиды или сонеты Шекспира. Я притворно возмущалась сравнением с пыльными достояниями. Мы не могли наговориться, нашутиться, насмеяться. Фантазия уносила нас в немыслимые дали от первой темы, и в какой-то момент мы, хлопая глазами, замолкали: с чего началось-то? Вадим утверждал, что еще не встречал девушки, с которой было бы так легко. Я притворно таращила глаза: «Для тебя девушки – вроде летательных аппаратов, отличающихся по скорости отрыва от земли?» Вадим подхватывал, и через некоторое время оказывалось, что мы уже спорим об искусственном интеллекте.
В тот вечер он встречал меня у дома тети. Она живет на окраине, там до сих пор частные дома, деревянные заборы, неосвещенные улицы и отвратительная грунтовая дорога. Мы петляли по переулкам, сокращая путь, чертыхались, спотыкаясь. Нам было очень весело – представляли себя астронавтами, бредущими по незнакомой планете. При этом философствовали: неведомые планеты, как правило, оказываются на соседней улице. До цивилизации оставалось метров пятьсот – уже виднелись огни площади, на которой находятся кинотеатр, ресторан и памятник пограничнику с собакой.
Мы не заметили, откуда вышел детина, из какого проулка, мы смеялись и балагурили. И вот перед нами – огромная темная фигура. Пьяный двухметровый великан, ручищи как грабли, ноги – столбы. Он был страшен, точно ископаемое, восставшее из земли. Он смотрелся бы уместно только рядом с мамонтом.
– О! Девка! – прорычало ископаемое хриплым басом. – Щас я ее…
Далее он прорявкал, что со мной сделает, какими способами, в каких позах овладеет.
Это было чудовищно страшно: ночь, лунные тени, пьяный насильник-гамадрил. Я не знаю, как выглядят обезьяны гамадрилы. Но мне кажется, что они огромны и свирепы. И не животные вовсе, а промежуточные существа, не из природы, а в природу – от человека к обезьяне.
От ужаса у меня закаменели ноги. А у Вадима, напротив, спринтерскую скорость обрели. Бочком, бочком, вдоль забора припустил Вадим подальше от гамадрила. Но и от меня, естественно. Убежал.
Минус на минус – будет плюс, шок на шок – антистресс, страх на страх – безрассудство.
Я закричала во весь голос:
– Папа!
И, выставив руки кулаками вперед, пошла на детину. Папа – это с детства символ защиты. Мой муж, кстати, очень похож на моего отца.
Не знаю, что меня спасло. Вопль «Папа!», если гамадрил сам был родителем? Моя отчаянная храбрость? То, что он был сильно пьян? Гамадрил мог меня убить щелчком мизинца, но когда я стукнула его в грудь, он вдруг не удержался на ногах, упал. Точнехонько на забор деревянный, забор не выдержал и повалился внутрь участка, на чей-то огород. Насильник барахтался на земле, как гигантский паук. Хотя самые ядовитые пауки не способны столь грязно ругаться.
Я даже не сразу побежала прочь. Победа, скорая и неожиданная, саму меня потрясла. Удалялась я быстрым шагом, только на последних метрах перед освещенной площадью припустила.
Вадима увидела сразу. Перепуганным зайцем, потерявшим ориентацию в лесу, он метался перед кинотеатром. В голове почему-то крутились зоологические сравнения: гамадрил, паук, заяц…
Вадим подбежал, быстро и нервно заговорил:
– С тобой все в порядке? Слава богу! Я так и думал, что обойдется. Что за город! Ни одного милиционера. Они только взятки брать горазды. Я ведь за помощью бросился, ты понимаешь? Ты веришь мне, Оленька?
Я молчала. Шла домой и молчала. Даже плакать не хотелось. Только было очень горько: во рту, в глазах, в каждой клеточке тела. Вадим семенил рядом и оправдывался, от этого становилось еще горше. В последующие дни я тоже молчала. Он звонил – я клала трубку. Встречал меня после лекций, караулил у подъезда – я молчала, точно он невидимый и неслышимый, пустое место. Так мы и расстались.
Когда Жанна вышла замуж за Вадима, у меня не было других вариантов, кроме как исчезнуть из ее жизни.
Но ведь все это было тысячу лет назад, оправдываю я свое появление в доме Жанны. Мы повзрослели, стали циничнее, научились прощать непрощаемое, закрывать глаза на человеческие слабости, вместо кожи у нас формируется панцирь, спонтанные эмоции уступают место скепсису.
У Вадима есть прекрасный выход: он должен сейчас рассказать о том глупом случае, посмеяться над своей трусостью, выставить ее аффектной реакцией или каким-то другим мудреным словом назвать. Вадим же умный, он сумеет. Ну, Вадим, пожалуйста! Или мне предлагаешь выступить? Ответь на мой молчаливый вопрос взглядом. Отвечает: «Мне больно и неприятно тебя видеть». «Как упущенный приз?» – не удерживаюсь от внутреннего сарказма.
