— Тут тебе что, курорт, чтобы знакомиться? — спросила я тихо.
— Хочешь — будет курорт, — ответил он так же тихо, даже как-то вкрадчиво, будто говорил что-то совсем другое, отчего у меня мурашки побежали по спине. Я смутилась. Ощутила, что стою перед ним в старых шортах, застиранной Максовой футболке, вся перепачканная землей и травой по уши, и смутилась еще больше. Пошла за угол к умывальнику.
— Что ты здесь делаешь? — спросила я, неистово терзая поршень и расплескивая воду. — Чего не в городе, раз так скучно?
— А тебя как зовут? — спросил он в своей игривой манере, и я почувствовала, что пялится на меня, перегнувшись из-за угла.
— Галя.
— А меня Ганя! — сказал, раскатывая свое г. — Галя и Ганя, здорово, правда! — Отчего-то его это очень веселило.
— А полностью как?
— Ганимед.
— Да ладно? — Я даже обернулась и вгляделась в него из мыльной пены. Ганимед — прекрасный юноша, за красоту украденный Зевсом, виночерпий на пиру вечно юных, бессмертных богов. Не верилось, что вчерашние мои эллинские аллюзии попали в точку.
— Не хочешь — не верь, — ответил он равнодушно.
Глаза защипало. Отвернувшись, я крикнула:
— Хватит таращиться! Умыться не даешь.
— Умывайся. Я любуюсь.
Я смутилась снова и утонула в воде и пене, а когда открыла глаза, он стоял рядом и протягивал мне полотенце. Он был неотразим и знал это, и, пока я не могла отвести глаз, вдруг стал склоняться к моему лицу, не отрывая взгляда. Но я вздрогнула и опустила глаза.
— Не то, — сказала, кивнув на полотенце. — Это кухонное.
Он взял его, замызганное, со скамьи, на которой сидел. Я сняла с гвоздя в стене чистое, вытерлась и пошла в дом. Разумеется, он пошел следом.
— И давно ты тут? — спрашивала я, пока он без церемоний осматривал дом.
— Достаточно.
— А раньше где жил?
Я думала, ответит: в Крыму или Одессе. Казалось, он откуда-то с моря. Откуда-то, где тепло и красиво. Но он не ответил, вернулся из комнаты, оценив:
— Хорошо так, уютненько. О, еще наверху что-то.
И взвился по лестнице. Совсем как мальчишка. Закричал оттуда:
— Ой, моя любимая!
Голос у него был звонкий, без жеманства и приторности, как был совсем недавно.
— Смотри! — Он перевесился с лестницы, потряхивая детской книжонкой. — Я ее наизусть знал, у меня такая же была.
— Что это?
— Гёте, «Лесной царь».
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой… —
начал он читать по памяти, нараспев.
Дитя, оглянися; младенец, ко мне;
Веселого много в моей стороне…
Кривляясь и заглядывая в глаза, прыгал вокруг меня и завывал, изображая лесного духа.
Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой…
В этом месте он сбился, остановился и зашуршал страничками, но дочитал с театральной интонацией до конца:
Ездок подгоняет, ездок доскакал…
В руках его мертвый младенец лежал.
— Жуть. Триллер, — сказал потом довольно, усаживаясь на табурете возле стены. Я улыбалась, моя в тазике помидоры и огурцы. Казалось, мы с ним знакомы всю жизнь.
— А ведь ты не одна тут живешь, — сказал он вдруг, и его голос опять переменился.
— Не одна. И что?
— Ничего, — ответил с притворным равнодушием. — Муж? — Я молчала. — Любовник? — Он говорил неприятно. Сидел на табурете, откинувшись к стене, и глаза были холодные. Почему-то в этот момент я решила, что мужчинам он должен нравиться не меньше, чем женщинам, и сам знает об этом. В его глазах, во всех его движения был порок.
— Почему я с тобой должна об этом говорить?
— Не хочешь — не говори. Но ты, похоже, ни о чем не хочешь со мной говорить. Того не спроси, это не спроси. Как же с тобой разговаривать?
— Ты, заметь, вообще еще ничего про себя не сказал.
Он надменно повел головой, приподняв подбородок, будто не расслышал.
— Он тебе нравится, да? — спросил ревниво. — Или просто тебя обеспечивает?
— Слушай, еще слово — и я тебя выгоню.
— Ой, ну не надо! — проворковал, ничуть не испугавшись. Он вел себя теперь, как девчонка. Надулся, отвернулся, молчит. Но наверняка через минуту снова чем-нибудь увлечется.
Так и вышло. Стоило мне обернуться к столу, Ганя оживился.
— А чего ты ему готовишь?
— Салат.
— Мужику — салат? Я тебя умоляю!
— Ну ведь не один же будет салат.
— Мясо надо, мясо.
— И сало! — не выдержала я.
Он онемел, растерявшись, а потом рассмеялся. Я засмеялась тоже.
— Нет, ну я серьезно. Ну не мясо, так хоть рыбу. На реке ведь живешь.
— Да он привезет что-нибудь из города. Приготовим.
— Тю, полуфабрикаты, — скривился эфеб. — Свари уху нормальную, с водочкой, чего как неживая.
— Да где мне рыбу взять?
— У рыбаков.
— Это где?
— Где-где. Вчера где была? Где причал — там и рыбаки. Там у них станция.
— А… Ну, я не знаю.
— А чего знать-то? Ничего не надо! Уха — проще простого!
И он пустился в кулинарные глубины, живописуя, как можно приготовить рыбу. Он увлекся сам, увлек меня, смеялся. От него шла какая-то удивительная простота. Никаких барьеров, как бывает между мужчиной и женщиной, просто между незнакомыми людьми. В нем была доверчивость и нежность, и ему хотелось также доверять. В нем была ранимость, которую хотелось оберегать. Он казался полной противоположностью всему миру, всему мужскому миру с его замкнутостью, силой и унижающей властью.
— Ты вообще любую рыбу умеешь готовить? Хоть речную, хоть морскую? — спрашивала я, отсмеявшись после его рассказа.
— Ой, ну это же просто! Надо только взяться.
— А большую?
— Какую — большую? Щуку, что ли?
— Ну — сома?
— Сома? — Он вдруг о чем-то вспомнил и снова переменился. Замер, будто прислушивался. — А времени сколько?
— Полпятого.
— Мне пора. Все-все, пока. Мне уже пора.
Он улепетнул прежде, чем я успела ответить.
7
Идея с ухой мне понравилась. Как только мой эфеб ушел, я отправилась на станцию и накупила рыбешек. Картошка, лук — все было свое. Не хватало только водки, но это меня не расстроило. Я вдохновенно хлопотала, представляя радостное Максово удивление. Сладкий запах наполнил дом. Оставалось сидеть и ждать Макса.
