— А я-то билась с тобой, билась! Как… как Ольга с Обломовым… как дура какая-нибудь! Нет, всё, мне надоело! Я устала от этого, понял? Всё!
Она развернулась и пустилась бегом в ближайшую арку. Валька немного постоял задумчиво, меланхолично, не испытывая ничего, кроме утомления, потом подумал, что, если догонит ее, легче будет мириться, чем по телефону, и побежал следом. Арка вывела во двор. Он успел заметить, как Анна выбежала на улицу с другой стороны. Ломанулся туда напрямую, перепрыгивая через бортики песочниц и скамейки. Выскочил на узкую пустую улицу, но Анны уже не было. Всюду, и на этой стороне, и на другой, между старыми домами были повороты и переулки, арки, подворотни, вся эта старинная, настоящая Москва, которую Анна так любила. Но ее самой нигде не было. Она растворилась в ней, исчезла.
Он махнул рукой. Решил, что помирится позже, — пусть утихнет, в себя придет. Потом вспомнил про митинг, но от одной мысли, чтобы пойти туда, увидеть сотню таких же, как у Анны, лиц, искать ее среди них, стало дурно. Никуда не денется, решил он. Зашел в лавчонку, купил пива и двинулся искать метро.
Он шел медленно, созерцая Москву, и она отражалась своей мокрой наготой в его ртутных глазах. Плутал в переулках, покупал пива, ни у кого не спрашивал о пути. Валька просто гулял. Оставил в стороне Арбат, спустился по Гоголевскому бульвару, уперся в храм Христа Спасителя, обогнул его, поторчал на мосту с замка́ми, спустился в Замоскворечье и стал плутать там. Он шел, пел про себя песенки, какие шли на ум. Заморосил дождь, холодный и такой же меланхоличный, как Валька. Он не прятался, только шел, пил, пел, и это было все, что ему хотелось в тот момент делать. Тихая пьяная любовь к этому мокрому, застывшему, равнодушному городу душила его до слез. К городу, в котором растворилась его Анна.
27
Мы догадались, что у Вальки случилось несчастье, раньше, чем он сам о нем рассказал. Он ходил потерянный, замкнутый, его глаза заволокло безразличием, а большие руки висели безвольно, как ненужные. Мы спросили у Дрона, не знает ли он, что стряслось.
— Мобильник его из нашей комнаты сперли, — ответил он. — А там был телефон его Анны.
— И что? — не поняли мы Валькиной трагедии.
— И все. Тю-тю, — развел Андрюха руками.
Анна канула в черном омуте просыпавшейся к лету Москвы. Узнав, что телефон исчез, Валька решил сначала, что это даже к лучшему. Пусть звонит сама, решил он, восстановив свой номер. В нем засела обида. Чтобы выдержать характер, он не поехал к ней сразу. Потом были два рабочих дня. Потом приехал и проторчал два часа под подъездом: домофон молчал и, как назло, никто не входил и не выходил. Он уехал с чувством, что свой шаг все-таки сделал, пусть звонит, наконец. Но она не звонила.
Только в начале мая, задавив и гордость свою, и обиду, Валька приехал и долго звонил в домофон. Никто не отвечал снова, но теперь он шмыгнул вместе с кем-то в подъезд, поднялся на нужный этаж и стал жать на звонок. Он звонил так долго, что зашевелились за другими дверями, и Валька ощутил спиной, как из всех глазков на него смотрят любопытствующие соседи. Ему стало неприятно, и он ушел, отправился в Кузьминки, хотя сам не понимал зачем. Но в нужном доме, над знакомым подвалом, висела розовая гламурная вывеска «Парикмахерская», и толстая, вульгарно одетая женщина в голубом переднике курила у входа. Валька тупо смотрел то на нее, то на дверь.
— Ну, чего уставился? Заходи, — сказала наконец женщина грудным голосом, будто стояла у двери борделя.
Валька хотел было уйти, но тут пискнул домофон, и из подъезда вышел Стас.
— О! — удивился он. — Какими судьбами?
Поздоровались.
— Мимо проходил. Думал заглянуть, вдруг здесь кто-нибудь… из наших, — сказал Валька.
— Видишь, прикрыли нас. Соседка настучала, типа тут нацисты собираются, скинхеды. Менты приезжали, арестовали все, подвал опечатали. А потом она же тут цирюльню открыла. Ей для того и надо было. А че, помещение большое, сухое, мы сколько его чистили да в порядок приводили.
— А как Сергей Геннадьевич? — спросил Валька.
— Да ничего так. Дело не завели ведь. Не из чего дело было делать. Мы теперь помещение ищем, а временно — у меня. Приходи, если что. А то вы как с Анькой пропали, так ни слуху ни духу.
— Да так что-то все… дела… работа.
— Ну, удачи. Или ты до метро?
— Нет. У меня тут еще… надо, — сказал Валька, пожал Стасу руку и пошел в противоположную сторону.
Он еще несколько раз приезжал к Анне, звонил и оставлял записки, но не добился ничего и смирился. Куда она уехала, сгинула, канула, он так и не смог узнать. Просто почувствовал в какой-то момент, что все бесполезно, что она выбрала себе другую жизнь, в которой ему нет места, и все в нем угасло, погрузилось в безразличие и дремоту.
Мы жалели его, но что мы могли поделать? Утешали, что время лечит. Валька не слушал, с нами не общался, уходил в комнату. Один Андрей, казалось, был доволен, что все кончилось.
— Это была не женщина, — рассуждал он на кухне. — Это была такая чудовищная рыба из глубин подсознания. У нее перед пастью была искорка, чтобы всякую мелкоту, вроде нашего Валька́, приманивать. Только он ее сам поймал и попытался на берег вытянуть. Не вышло. Всплыла ненадолго — и снова на глубину, во тьму. Вся Россия — такое темное бессознательное море. Просто еще одна Анна залегла на дно с этим своим маяком. Интересно даже, что и где сдетонирует теперь от этой искры, что у нее между глаз. И сдетонирует ли вообще…
28
Шестого июня мы обмывали Андрюхин диплом и праздновали его свадьбу с Мариной. Они сообщили, что расписались, уже в разгар веселья. Мы сначала оцепенели, а потом вошли в такой раж, что только дым коромыслом. Одна Марина не пила, смотрела на все хитрыми и счастливыми глазами. Только теперь мы заметили ее этот новый, мудрый взгляд и новые, округлившиеся формы. Только теперь мы поняли, какой космос открыл ей наш Дрон.
Больше других удивлен был, казалось, Валька. Он то и дело подходил к молодым, чокался, целовал обоих и повторял Дрону:
— Ну ты, блин, вообще дал. И не сказал ведь ничего. Ну ты… — но не находил слов, обнимал его за шею и говорил уважительно: — Ценю. Ценю такого. Молодцом. Мо-ло-дец!
Дрон тоже напился пьян, из него стали сыпаться стихи, свои и чужие, он признавался всем нам в любви, подхватывал Маринку на руки, целовал и кричал сам себе «горько». Потом стал планировать, как заживут они дальше, и все мы были в уверенности, что Андрюха-то не пропадет, уж кто-кто, а он точно устроится.
— Молодцом, молодцом, — повторял Валька в пьяной печали. Что-то глодало его, но он не понимал сам себя.
— Все хорошо, и кота мы с собой возьмем, уже решили, вот только модель эту не взять, — начал вдруг сетовать Дрон. — Не увезешь ее, поломается. Неразборная получилась вещь.
— Оставь здесь! Оставь нам! — закричали мы, и Андрей задумался.
