Я оглядела молодых коней. На свое знание я не надеялась — чутья на них у меня не было. Потому попросила своего ээ, чтобы ответил: какой конь — мой.
Только сделала это — вожак встрепенулся. Будто ветер прошел по табуну. Все отвлеклись от еды, задвигались. Фырканье вожака доносилось до нас. Табун медленно принялся уходить между деревьями, а вожак оставался на месте, не спуская с нас глаз.
Талай спросил:
— Ты сделала что-то, царевна?
— Я попросила своего духа найти мне коня, — призналась я неохотно, ожидая, что Талаю не понравится это.
Но конник рассмеялся:
— Сильный дух у тебя, Ал-Аштара! С таким легко получим, что надо. Давай гнать их под гору.
Он свистнул и пустил своего коня наперерез табуну. Скоро спины коней замелькали между деревьев и топот загудел по горе. Лесок здесь был лиственный, прозрачный, и я ясно видела, как понесся этот живой златогривый ветер, сбивая плотнее клин. Я пустилась за ним. Раздался голос рожка Талая — он сзывал табунщиков в урочище.
Лесок кончился, и я увидела, что кубарем лечу вниз с холма вслед за клином, мчавшимся, как единый зверь. Только вожак бежал поодаль, легко обгоняя или вдруг отставая, забегая с разных сторон, подгоняя своих. На меня он не смотрел, его волновал Талай. Вдруг, круто изогнув шею и прижав уши, барс-конь начинал приотставать, наскакивая боком на Талаева коня, метя ему в ноги, но потом делал несколько сильных прыжков и догонял табун.
Тут я заметила, что в клине что-то неладно. Как в котле, прежде чем закипеть похлебке, всплывает вдруг один пузырь, так там вспрыгивал один какой-то конек — то круп его, то выгнутая спина появлялись выше других, но потом он так же мчал дальше.
Мы катились, и я уже видела двоих всадников, поднимавшихся слева наперерез табуну. Тут конек стал взбрыкивать сильнее. Он будто пытался на бегу сбросить что-то у себя со спины. Он мешал другим лошадям, табун стал распадаться, бег замедлился, а на конька напал ужас: он то и дело выгибался, совершал странные прыжки. Смятение охватило табун, вожак заржал, а потом метнулся, разбив клин, и стал выгонять коня прочь, кусая за ноги и холку. Конек еще брыкался, выгибал спину и крутую шею, но вожак выгнал его, и тот, обезумев, пустился по холму вправо, наперерез нам с Талаем, как пущенная стрела.
И тут я заметила на его спине моего ээ-барса.
— Йерра! Йерра! — закричала я и, подгоняя свою горную лошадку, развернулась за ним.
Сзади протрубил рожок, и я заметила, что конники снизу тоже развернулись в погоню. Скоро Талай нагнал меня. Он появился справа и что-то кричал, обгоняя. Но я не слышала. Ветер хлестал в лицо, выбивал слезы из глаз. Талай ушел вперед на своем коне: он мог быстро бежать, раскидывая длинные ноги, как птица — крылья. Мой же горняшка достиг предела своей выносливости. Я слышала, как тяжко хрипит он. Я тоже задыхалась, открыла рот, но не могла вздохнуть, из-за слез не разбирала дороги, сердце бубном гремело в моей голове. «Не догнать, — поняла я. — Поворачивай его, царь!» Но ничего не менялось.
«Чол!» — вспомнила тут я и — как вспышка молнии — увидела себя на спине рыжего коня.
Но видение тут же пропало. Обидой и яростью сдавило мою грудь. Я зажмурилась, пытаясь волей изгнать из себя чола, силясь представить себя на молодом коньке, но открыла глаза — он мчался к дальнему лесу, свободный, красивый.
И ярость покинула меня: я увидела, как он прекрасен, как легок — даже Талай не может нагнать его. Копыта его не касались земли, голова летела по ветру, легкая на длинной шее. И сам он был — ветер. Владеть таким конем нельзя, думала я. Взять в полон ветер — нельзя. Любоваться полетом птицы — вот что можно.
Я представила, как сжала бы ногами его крутые рыжие ребра, вцепилась бы руками в гриву и стала единым с ним в этом полете. Сзади нас нагоняли, но не могли бы догнать. Мягко я потянула голову коня влево, стараясь его развернуть. Он сбился на крупную рысь, выставляя вперед правое плечо. Вся его сила стремилась к лесу, но я поворачивала влево — к загону. Его бока заходили шумно, он стал разворачиваться против воли. Я сжала ему бока сильней, он сделал три неверных скачка, а потом взял шаг и понесся к загону так же резво, как бежал до того. Он мотал головой, словно был опоен и пытался прогнать наваждение, но не вставал на дыбы и не брыкался. Изгородь была уже открыта, люди ждали и что-то кричали, и мой конь несся прямо туда.
Но тут я опомнилась — чол! — и увидала свою фигуру на спине у рыжего, а я сама была далеко позади, на задыхавшемся мокром горняшке, тряским шагом завершавшем последний свой бег.
«Чол», — поняла я, и тут же виденье исчезло: рыжий бился, кидаясь на изгородь внутри загона. Люди бросились к нему, Согдай кинула веревку ему на шею, и конь закрутился, встал на дыбы, запрыгал по загону, взрывая землю. Тут подъехал Талай, перемахнул сразу через изгородь и вскочил коню на спину, а тот заходил, из последних сил стараясь освободиться.
Когда я подъехала, его уже остановили. Табунщики держали натянутыми веревки, пленник бился, ржал, люди кричали — я же не разбирала ничего, как оглушенная, лишь шум стоял в голове. Талай надел рыжему на голову мешок, и он смирился. Табунщики вокруг смеялись:
— Талай! — кричали они. — Если будешь каждый день так вот прыгать, твоей жене придется под жеребца лазать, от тебя ничего не останется!
Я ощутила, что краснею от этих пастушьих шуток. А Талай устало посмеялся, лег на спине рыжего, обнял за потную шею и так лежал, отдыхая, поглаживал его и, казалось мне, что-то приговаривал ему в ухо. Я спешилась, взяла под уздцы своего взмыленного конька и хотела его поводить, чтоб отдышался, но он смотрел мутно. Кто-то из пастухов крикнул, чтобы оставила его, сами прирежут, и я отошла. Ноги мои ступали неверно.
— Хорошую кобылку выбрал тебе ээ, — крикнул Талай, похлопал рыжего по шее и спрыгнул.
Я подивилась, как легко это ему удалось. Табунщики, потянув сильнее, заставили уставшую лошадь опуститься на передние колени, и Талай, одним движением сняв мешок, надел на нее недоуздок.
— Где табун? — спросила я.
— Барс-конь увел его. Для него эта кобыла — не отбитая, а изгнанная, он уже забыл о ней. — Талай перелез изгородь и оказался рядом со мной. — Устала, царевна? Пусть кони отдохнут, пойдем в дом, там нас накормят.
Мы отправились в ближний пастушечий дом. Все были радостные и возбужденные, Согдай прыгала вокруг меня, как собачонка, дергала за руки, спрашивала, нравится ли мне все. Я же была как в тумане.
В тепле мне стало легче. Молодая жена одного из пастухов разлила всем густой молочной похлебки, заправленной грубой мукой. Она пыталась услужить мне больше, чем остальным, но мне это не нравилось, а она только сильнее старалась. Наконец, она подослала ко мне своего маленького сына. Выпятив круглый грязный живот и глядя не на меня, а на кончик своего носа, он пробубнил тихим голосом, не хочу ли я ребрышко барашка. Все вокруг рассмеялись, а мне стало досадно, я отказалась, и мальчик с облегчением убежал в угол дома. А потом я поймала взгляд его матери, готовой разреветься, и мне стало совсем горько. Я не хотела обижать хозяйку, но и лишней чести не надо было мне. Отец тоже не любил ее принимать, говорил, что это делает сердце гордым, а ум — алчным.
