— Продолжай в том же духе, Лаурент, — сказала
она. — Все в порядке. И давай на «ты», хорошо?
— Я не хотел…
— Знаю. Но не старайся при мне управлять своими
мыслями. Пожалуйста.
Он вздохнул и вспомнил совет из «Саги войны» о переговорах с
врагами: «Если попал в неловкое положение, действуй напрямую».
— И близко ли вы оказались около города, когда он начал
сводить тебя с ума?
— Точно не знаю. Я ведь не понимала, что это безумие. Я
думала, что внутри меня звучит песня, и что это она разрывает меня на куски.
Она отвернулась и подложила в камин еще одно полено.
— Чем ближе к городу, тем сильнее становился шум у меня
в сознании. Это происходит прямо пропорционально расстоянию — как с гравитацией
или с широкополосным радио. Но на праздник ехало много машин, мы двигались
медленно, поэтому нарастание звука не происходило экспоненциально, как должно
было бы.
— Звучит слишком научно, Нара.
— Дело в том, что по-настоящему я этого не помню. Помню
только, что мне это нравилось. Мы ехали праздновать триумф четверти миллиона
умов, Лаурент, которые одержали победу впервые за несколько десятилетий. Была
такая радость: успех после стольких лет трудов, переживаний из-за былых
поражений, чувство, что справедливость наконец восторжествовала. Наверное, в
тот день я влюбилась в политику.
— В тот день ты сошла с ума.
Она улыбнулась и кивнула.
— К тому времени, когда мы добрались до центра города,
мне стало плохо. С меня словно сняли кожу, я оказалась совсем незащищенной,
чувствительной в тысячу раз больше, чем теперь. Случайные мысли прохожих били
по мне, как жуткие откровения, шум большого города заполнил мое детское
сознание. Наверное, мне рефлекторно хотелось дать сдачи — физически. В больницу
меня привезли окровавленную, и не вся кровь была моя. Говорят, я избила свою
сестру.
Меня оставили в городе.
Зай раскрыл рот от изумления. Сдерживать реакцию не имело
смысла.
— Почему же родители не отвезли тебя домой?
Нара пожала плечами.
— Они ничего не поняли. Когда у ребенка начинается
необъяснимый приступ, кому придет в голову увозить его домой, так далеко от
врачей? Меня поместили в самую лучшую больницу — в самом большом городе на
Вастхолде.
— Но ты же сказала, что с тех пор не виделась с
родственниками?
— Все, о чем я тебе рассказываю, произошло в тот
период, когда на Вастхолде шло освоение новых земель. У моих родителей было
десять детей, Лаурент. А их молчаливая, умственно отсталая дочка превратилась в
опасного злобного зверька. Они не могли странствовать по планете вместе со
мной. Тогда Вастхолд был планетой колонистов.
Зай был готов пуститься в возмущенные возражения, но
сдержался и глубоко вдохнул. Не стоило обижать родителей Нары. Другая культура,
дела давно минувших дней.
— И сколько лет ты была… безумной, Нара?
Она посмотрела ему в глаза.
— С шести лет до десяти… Это примерно с двенадцати до
девятнадцати в абсолютном летоисчислении. Подростковый возраст, период полового
созревания. И все это время у меня в сознании звучало восемь миллионов голосов.
— Бесчеловечно, — вырвалось у Зая.
Нара с полуулыбкой отвернулась к огню.
— Таких, как я, очень немного. Синестезических эмпатов
множество, но мало кому удалось выжить, пережить подобное невежество. Теперь
почти все понимают, что за год синестезические имплантаты вызывают эмпатию у
нескольких десятков детей. Большинство из этих детей, что естественно, живут в
крупных городах, и это состояние диагностируется в течение нескольких дней
после операции. И когда у детей происходит эмпатический кризис, их увозят в
сельскую местность, и там они живут до того возраста, пока становится возможным
приступить к началу противоэмпатической терапии. А меня лечили устаревшими
методами.
Приучали.
— И каково тебе было в те годы, Нара?
Какой смысл скрывать любопытство от эмпата?
— Я была городом, Лаурент. Была как минимум его
животным сознанием. Яростной личностью, сотканной из желаний и потребностей,
отчаяния и гнева. Сердцем человечества — и политики. Но меня, меня почти не
было. Я была безумна.
Зай зажмурился. Он никогда так не думал о городе — не
представлял себе, что у города может быть собственный разум. Это так похоже на
риксские выверты…
— Вот-вот, — проговорила Нара — видимо, прочла его
мысли. — Вот почему я секуляристка, вот почему мне так противно все
риксское.
— Ты о чем?
— Города — это хищные звери, Лаурент. Политика —
животное. Ей нужны люди, чтобы они вели ее, личности, чтобы они составляли ее
массу. Вот почему риксы — такие однобокие мясники. Они наделяют голосом
зверя-раба, а потом поклоняются ему, как божеству.
— Но что-то вроде гигантского разума вправду есть,
Нара? Даже на имперской планете, где всеми силами борются с этим? Даже без
компьютерных сетей?
Она кивнула.
— Я слышала это каждый день. Это засело у меня в мозгу.
Вне зависимости от того, делают компьютеры это очевидным или нет, люди всегда
являются частями чего-то большего, чего-то явно живого. В этом риксы правы.
— Вот так нас защищает Император, — прошептал Зай.
— Да. Наше альтернативное божество, — с грустью
проговорила Оксам. — Необходимая… препона.
— Но почему нет, Нара? Ты же сама сказала: нам нужны
люди — личности. Люди, которые вдохновляют других на верность, придают
бесформенной массе человеческие очертания. Так зачем же столь яростно бороться
с Императором?
— Потому, что его никто не избирал, — ответила
она. — И потому, что он мертв.
Зай покачал головой. Изменнические речи были так болезненны.
— Но достославные мертвые избрали его на Кворуме
шестнадцать столетий назад. Если бы они того пожелали, то могли бы собрать
новый Кворум и сместить Императора.
— Мертвые мертвы, Лаурент. Они уже не живут с нами. Ты
сам наверняка видел, какой у них потусторонний взгляд. Они не больше похожи на
нас, чем риксские разумы. Ты это знаешь. Живой город — это, пожалуй, зверь, но
в нем, по крайней мере, есть что-то человеческое, как и в нас.
Она наклонилась к нему, в ее глазах играли отблески пламени.
— Главное — человечество, Лаурент. Это единственное,
что имеет значение. От нас все Добро и Зло в этой вселенной. Не от богов, не от
мертвецов. Не от машин. От нас.
— Достославные мертвые — наши предки, Нара, —
яростно прошептал Зай, словно пытался утихомирить ребенка, расшумевшегося в
церкви.
— Они — результат медицинской процедуры. Процедуры,
возымевшей невероятно отрицательные социальные и экономические последствия. И
больше — ничего.
