Я не ответил. Отец вздохнул.
— Папа, ты не понимаешь…
— Разумеется. Ни тебя, ни Фермина, ни…
— Папа, насколько мы знаем Фермина, это совершенно
невозможно.
— А знаем ли мы его? Получается, что даже его настоящее
имя нам неизвестно.
— Ты ошибаешься на его счет.
— Нет, Даниель. Это ты ошибаешься, и во многом! Кто
позволял тебе вмешиваться в жизнь других людей?!
— Я имею право говорить с кем хочу.
— Наверняка ты считаешь, что имеешь право не думать о
последствиях.
— Ты хочешь сказать, что я виноват в смерти этой
женщины?
— У этой женщины, как ты ее называешь, были имя и
фамилия, и ты ее знал.
— Об этом мне напоминать не нужно, — сказал я со
слезами на глазах.
Отец смотрел на меня, грустно качая головой.
— Боже мой, подумать страшно, как там бедный
Исаак! — пробормотал он, обращаясь сам к себе.
— Я не виноват в ее смерти! — еле слышно
проговорил я, надеясь, что, если буду повторять это достаточно часто, сам в это
поверю.
Отец ушел в подсобку, сказав:
— Ты сам должен понимать, Даниель, за что ты в ответе,
а за что нет! Иногда я уже не знаю, кто ты таков.
Я схватил плащ и выскочил на улицу, под дождь, туда, где
никто меня не знал и никто не мог заглянуть мне в душу.
Под ледяным ливнем я шел, сам не зная куда. Перед моими
опущенными глазами стоял образ бездыханной Нурии Монфорт на холодном мраморном
столе, с телом, исколотым ножом. Город растворялся в дожде, на перекрестке
улицы Фонтанелла я даже не посмотрел на светофор. Почувствовав тугой удар
воздуха, я развернулся и увидел стену из металла и света, которая неслась на
меня с огромной скоростью. В последний момент какой-то прохожий рванул меня
назад и буквально вытащил из-под автобуса. Перед глазами у меня, едва ли не в
сантиметре от моего лица, пронесся сверкающий бок чудовища; верная смерть,
разминувшаяся со мной на долю секунды. Когда я осознал, что произошло, прохожий,
который спас мне жизнь, уже удалялся по переходу: серый силуэт в плаще. Я не
мог ни двигаться, ни даже дышать, а мой спаситель остановился на другой стороне
улицы и смотрел на меня сквозь пелену дождя. Это был все тот же третий
полицейский, Паласиос. Поток машин скрыл его от меня, а когда дорога
очистилась, агент Паласиос уже исчез.
Не в силах больше ждать, я пришел к дому Беа. Мне необходимо
было вспомнить то хорошее, что было в моей жизни, то, что исходило от нее.
Бегом преодолев все пролеты лестницы и задохнувшись, я остановился перед дверью
Агиларов. Трижды сильно ударив дверным молотком, я собрался с духом, откинул
волосы со лба и вдруг осознал, что промок до костей. Но дело сделано. Если
откроет сеньор Агилар с намерением переломать мне ноги или расквасить
физиономию — что ж, чем раньше, тем лучше. Я ударил еще раз и наконец услышал
за дверью шаги. Кто-то подозрительно глянул на меня через глазок.
— Кто там?
Это был голос Сесилии, одной из горничных Агиларов.
— Даниель Семпере, Сесилия.
Глазок закрылся, и послышался звук открывающихся замков и
засовов на входной двери, которая, наконец, распахнулась, и на пороге возникла
Сесилия, в чепчике и форменном платье, с подсвечником в руках. Судя по ее
напуганному виду, я выглядел так, что краше в гроб кладут.
— Добрый вечер, Сесилия. Беа дома?
Она непонимающе на меня уставилась, потому что, согласно
правилам, принятым в этом доме, мой приход ассоциировался у нее исключительно с
Томасом, старым другом и школьным товарищем, да и то это давно уже стало
нечастым событием.
— Сеньориты Беатрис нет…
— Она вышла?
Сесилия, воплощение ужаса, навеки пришитое к фартуку,
кивнула.
— Ты знаешь, когда она вернется?
Горничная пожала плечами.
— Часа два назад она с господами ушла к врачу.
— К врачу? Она больна?
— Не знаю, сеньор.
— К какому врачу?
— Я не знаю, сеньор.
Я решил не мучить более служанку, ведь отсутствие родителей
Беа открывало для меня другие пути.
— А Томас, он дома?
— Да, сеньор. Проходите, я ему доложу.
Я прошел в прихожую и стал ждать. Раньше я бы сразу
направился в комнату друга, но так давно уже не был в этом доме, что вдруг
почувствовал себя совсем чужим. Сесилия ушла по коридору в ауре света, оставив
меня в темноте. Мне послышался далекий голос Томаса, затем приближающиеся шаги.
Извинение за непредвиденный визит уже вертелось на губах, но в прихожей вновь
появилась служанка. Взгляд Сесилии был расстроенным, и моя фальшивая улыбка
увяла.
— Сеньор Томас говорит, что очень занят и не может
принять вас.
— Ты сказала, что это я? Даниель Семпере?
— Да, сеньор. Он передал, чтобы вы уходили.
Внутри у меня все похолодело так, что перехватило дыхание.
— Сожалею, сеньор, — сказала Сесилия.
Я кивнул, не зная, что говорить. Этот дом тоже был для меня
почти родным. Служанка открыла дверь:
— Хотите, я дам вам зонтик?
— Нет, Сесилия, спасибо.
— Мне жаль, сеньор Даниель, — повторила служанка.
Я слабо улыбнулся:
— Ничего, Сесилия.
Дверь захлопнулась. Оставшись в темноте, я постоял несколько
секунд и бросился вниз по лестнице. Безжалостный ливень все усиливался. Дойдя
до угла улицы, я все же обернулся на миг и нашел глазами окна Агиларов. Мой
бывший друг Томас стоял у окна своей комнаты, не двигаясь, и смотрел на меня. Я
помахал ему рукой, он не ответил и тут же отошел от окна. Минут пять я ждал,
вдруг он появится снова, но безрезультатно. От дождя у меня заслезились глаза.
Так, в слезах, я и ушел прочь.
42
По дороге назад, в книжную лавку, я перешел дорогу возле
кинотеатра «Капитоль», где двое художников, съежившись на козлах, удрученно
наблюдали, как еще не законченная афиша на глазах расплывалась в потоках дождя.
Очередной полицейский живым воплощением стойкости застыл на своем посту
напротив лавки. Проходя мимо часовой мастерской дона Федерико Флавиа, я
заметил, что часовщик вышел на порог посмотреть на ливень. На лице дона
Федерико все еще виднелись ссадины — следы пребывания в полицейском участке. Он
был одет в безупречный костюм серой шерсти и в руке держал сигарету, которую,
однако, даже не потрудился зажечь. Я махнул ему рукой, и он улыбнулся мне в
ответ:
— Что ты имеешь против зонтов, Даниель?
— Разве есть что-нибудь прекраснее дождя, дон Федерико?
