Мы доели с хлебом суп, сваренный из обрезков, под навязчивое
бормотание радиосериалов, которое сочилось сквозь окна, распахнутые на
церковную площадь.
— И что дон Густаво?
— Я познакомился с его племянницей, Кларой.
— Со слепой? Говорят, она редкая красавица.
— Не знаю, не заметил.
— И хорошо.
— Я сказал, что мог бы завтра зайти к ним после уроков,
чтобы почитать бедняжке вслух, она так одинока. Конечно, с твоего разрешения.
Отец украдкой поглядел на меня, словно пытаясь понять — то
ли он постарел слишком рано, то ли я преждевременно повзрослел. Решив переменить
тему, я задал вопрос, который волновал меня до глубины души:
— Скажи, это правда, что во время войны людей
отправляли в Монтжуик и они оттуда уже не возвращались?
Отец съел еще ложку супа и внимательно посмотрел на меня. На
его губах подрагивала улыбка.
— Кто тебе это сказал? Барсело?
— Нет, Томас Агилар, он в школе всякое рассказывает.
Отец снова кивнул:
— Во время войны порой случается то, чему трудно найти
объяснение, Даниель. Даже мне не все бывает понятно. Иногда и не стоит
докапываться до истины. — Я продолжал молча смотреть на него. — Перед
смертью твоя мать просила меня никогда не говорить с тобой о войне, чтобы у
тебя не осталось никаких воспоминаний о произошедшем.
Я не нашелся что ответить. Отец прищурил глаза, словно
пытаясь что-то разглядеть в воздухе: тот прощальный взгляд или повисшую затем
тишину, а может, мою мать, которая могла бы подтвердить его слова.
— Иногда я жалею, что послушался ее.
— Не имеет значения, папа…
— Нет, имеет, Даниель. После войны все имеет значение. Да,
это правда, множество людей вошли в эту крепость и уже не вышли оттуда.
Наши взгляды на секунду встретились. Затем отец встал и
удалился в свою комнату, унося с собой свою молчаливую боль. Я собрал тарелки и
сложил их в маленькой мраморной раковине. Вернувшись в столовую, я погасил свет
и сел в старое отцовское кресло. Шторы подрагивали, колеблемые дыханием улицы.
Спать не хотелось, не хотелось даже делать попытку заснуть. Я подошел к
открытому балкону и выглянул на улицу, привлеченный мерцанием фонарей. В темном
пятне тени на мостовой угадывалась неподвижная фигура. Нервно подрагивавший
янтарный огонек сигареты отражался в его глазах. Он был одет в темное, одна
рука — в кармане куртки, в другой — зажата сигарета, окутывавшая легким
облачком дыма контур его лица. Он молча смотрел на меня, и фонарь, светивший
ему в спину, не позволял мне разглядеть его. Время от времени незнакомец
неторопливо затягивался, неотрывно глядя мне в глаза. Когда соборный колокол
пробил полночь, он легонько кивнул мне; я догадался, что он улыбается, хотя и
не мог этого видеть. Я хотел ответить на его приветствие, но почему-то не мог
пошевелиться. Он развернулся и пошел прочь, прихрамывая. Я едва ли придал бы
значение появлению незнакомца в любой другой день. Когда его фигура скрылась в
ночной дымке, я почувствовал, что у меня перехватило дыхание, а на лбу выступил
холодный пот. Точно такая же сцена была описана в «Тени ветра». Главный герой
романа каждый вечер выходил на балкон, и из полумрака на него смотрел
неизвестный, затягиваясь сигаретой. Его лицо всегда оставалось в тени, и лишь
глаза мерцали, словно угольки. Человек стоял, засунув одну руку в карман
черного пиджака, а затем удалялся, прихрамывая. Тот, кого я только что видел,
мог быть обычным полуночником, человеком без имени и лица. В романе Каракса
этим незнакомцем был дьявол.
6
Глубокий сон и мечта о встрече с Кларой успокоили меня, и
мне стало казаться, что ночное видение было простой случайностью. Возможно,
неожиданная вспышка воспаленного воображения была предвестием быстрого роста, столь
мною желанного, поскольку, по словам наших соседок по подъезду, я обещал
превратиться в мужчину если не привлекательного, то, по крайней мере, приятного
на вид. Ровно в семь, надев свой лучший костюм и источая аромат отцовского
одеколона «Барон Денди», я стоял перед домом дона Густаво Барсело, исполненный
решимости дебютировать в роли домашнего чтеца и завсегдатая салонов. Букинист и
его племянница жили в роскошной квартире на Королевской площади. Служанка в
переднике и чепце, напоминавшем шлем легионера, с театральным поклоном открыла
мне дверь.
— Вы, должно быть, молодой господин Даниель, —
сказала она. — Бернарда, к вашим услугам.
Бернарда говорила напыщенно, с акцентом, выдававшим в ней
уроженку Касереса. Она устроила мне торжественную и обстоятельную экскурсию по
резиденции Барсело. Квартира, занимавшая второй этаж, опоясывала все здание и
представляла собой цепочку галерей, залов и коридоров. Мне, обитателю скромного
жилища на улице Санта-Ана, она представилась миниатюрной копией Эскориала.
Оказалось, что дон Густаво, кроме книг, первоизданий и прочих библиографических
редкостей, коллекционировал статуи, картины и алтарные украшения, не говоря уж
о бесчисленных образцах флоры и фауны. Я проследовал за Бернардой по галерее, а
точнее, оранжерее, утопавшей в тропической зелени. Стекла рассеивали свет,
золотистый благодаря частичкам воды и пыли, висевшим в воздухе. Где-то вздыхало
фортепьяно, томительно обнажая нервные ноты. Бернарда пролагала путь, раздвигая
заросли, орудуя грубыми руками портового грузчика, словно мачете. Я, стараясь
не отставать, озирался по сторонам и насчитал с десяток кошек и пару огромных
попугаев огненной расцветки — последних, пояснила служанка, Барсело нарек
«Ортега» и «Гассет».
[8]
Клара ожидала меня по другую сторону
джунглей, в зале, окна которого выходили на площадь. Облаченная в невесомые
одежды из ярко-голубой турецкой тафты, она, объект моих смутных желаний, играла
на фортепьяно в потоке рассеянного света, бившего сквозь круглое окно. Клара
играла плохо, сбиваясь на каждой второй ноте, но для меня звуки сливались в
божественной гармонии, а сама она — ее неуловимое подрагивание губ, легкий
наклон головы, прямая спина — казалась небесным видением. Я хотел было
кашлянуть, чтобы дать знать о своем присутствии, но меня опередил запах «Барона
Денди». Клара резко оборвала игру, и ее лицо осветила виноватая улыбка.
— На мгновение мне показалось, что это мой дядя, —
сказала она. — Он запрещает мне играть Момпу:
[9]
говорит,
то, что я с ним вытворяю, — святотатство.
Единственный Момпу, которого я знал, был худосочный, склонный
к несварению желудка священник, преподававший нам физику и химию, и подобное
совпадение показалось мне чудовищным, более того — невозможным.
— По-моему, ты играешь прекрасно, — заметил я.
— Если бы! Дядя, настоящий меломан, нанял учителя
музыки, чтобы как-то со мной совладать, молодого многообещающего композитора.
Его зовут Адриан Нери, он учился в Париже и Вене. Я тебя обязательно с ним
познакомлю. Он сочиняет симфонию, которую исполнит Барселонский городской
оркестр, потому что его дядя занимает там высокую должность. Он гений.
