— Когда увидимся?
— Я позвоню тебе завтра или послезавтра, — сказала
она.
— Обещаешь?
Беа кивнула.
— Звони домой или в магазин. Номер тот же. Он ведь у
тебя есть, правда?
Она снова кивнула. Я попросил водителя остановиться на углу
Мунтанер и Дипутасьон, предложил Беа проводить ее до дома, но она отказалась и
ушла, не позволив мне ни поцеловать ее, ни даже прикоснуться к ней. Она
бросилась бежать, а я смотрел ей вслед из такси. В квартире Агиларов горел
свет, и мой друг Томас глядел на меня из окна своей комнаты, в которой мы
провели столько вечеров за шахматами и болтовней. Я помахал ему с вымученной улыбкой,
которую он, скорее всего, не разглядел. Он не ответил. Его силуэт за окном был
неподвижен. Он холодно смотрел на меня, потом исчез, и свет погас. «Он ждал
нас», — подумал я.
35
Дома я увидел, что ужин был сервирован на двоих. Отец уже
ушел к себе, и я подумал, не означает ли это, что он, наконец, решился и
пригласил Мерседитас поужинать с ним. Я проскользнул к себе, не зажигая света,
и вдруг понял, что в моей комнате кто-то есть и что человек этот вытянулся на
моей постели, как покойник, со скрещенными на груди руками. Внутри у меня все
похолодело, но тут я узнал храп и профиль с несравненным носом. Я зажег ночник
и разглядел Фермина Ромеро де Торреса, похрапывавшего на покрывале с довольным
видом и мечтательной улыбкой на устах. Я вздохнул, и спящий открыл глаза. При
виде меня он удивился, явно ожидая увидеть кого-то другого. Он протер глаза,
огляделся.
— Надеюсь, я вас не очень напугал. Бернарда говорит,
что во сне я вылитый Борис Карлофф
[91]
на испанский лад.
— Что вы делаете в моей постели, Фермин?
Он поднял взгляд с некоторым сожалением:
— Смотрю сон про Кароль Ломбард. Мы были в Танжере, в
турецких банях, и я намазывал ее всю тем маслом, которое продают, чтобы
смазывать детские попки. Вы когда-нибудь намазывали женщину детским маслом с
головы до ног, ничего не пропуская?
— Фермин, сейчас полпервого ночи, и я на ногах не стою
от усталости.
— Простите, Даниель. Просто ваш глубокоуважаемый отец настоял
на ужине, и после него мне стало нехорошо, говядина действует на меня вроде
наркотика. Тогда он предложил полежать тут немножко, сказал, что вы не будете
против…
— Я не против, Фермин. Только слегка удивился.
Оставайтесь в постели и возвращайтесь к Кароль Ломбард, она наверняка вас еще
ждет. Кстати, залезайте под одеяло, сегодня жутко холодно, а не то вы
что-нибудь подхватите. Я пойду в столовую.
Фермин кротко кивнул. Его синяки расцветились всеми цветами
радуги, и голова с редкими волосами и двухдневной щетиной походила на упавший с
дерева перезрелый фрукт. Я взял из комода одеяло, еще одно протянул Фермину,
погасил свет и ушел в столовую, где меня ждало любимое кресло отца. В нем я
скорчился, как мог, в полной уверенности, что глаз не сомкну. Едва закрыв
глаза, я видел во тьме белые гробы, и тогда я открывал глаза и изо всех сил
пытался отвлечься. Наконец мне удалось заклятиями вызвать видение нагой Беа,
лежащей на одеяле в ванной комнате в мерцающем свете свечей. Затерявшись в этих
счастливых воспоминаниях, я слышал отдаленный шум моря и, сам того не понимая,
погружаясь в сон, плыл, должно быть, к Танжеру. Неожиданно я осознал, что это
не море, а храп Фермина, но в следующее мгновение мир погас. За всю жизнь я не
спал лучше и глубже, чем в ту ночь.
Утром хлынул ливень, сразу затопивший улицы и яростно
барабанивший по стеклам. Телефон зазвонил в половине восьмого. Я вскочил с
кресла, чтобы ответить, сердце трепыхалось где-то в горле. Фермин, в халате и
шлепанцах, и отец с кофейником в руках обменялись уже традиционным взглядом.
— Беа? — прошептал я в трубку, отвернувшись от
них.
Мне послышался тихий вздох.
— Беа, это ты?
Никто не ответил, и через секунду связь прервалась. С минуту
я смотрел на телефон и ждал, что тот снова зазвонит.
— Перезвонят, иди завтракать, — сказал отец.
Она еще позвонит. Наверно, кто-то ей помешал. Не так уж
просто обойти комендантский час сеньора Агилара. Нет повода для тревоги. Думая
обо всем этом, я дотащился до стола и притворился, что завтракаю с отцом и
Фермином. Не знаю почему, может из-за плохой погоды, но еда показалась мне
совсем безвкусной.
Ливень не прекращался, и в час открытия магазина во всем
районе отключили свет до полудня. Отец вздохнул:
— Только этого нам не хватало.
В три у нас протекла крыша. Фермин собрался к Мерседитас за
ведрами, тазами или какими-нибудь еще емкостями, но отец категорически запретил
ее беспокоить. Дождю не было конца. Чтобы немного успокоиться, я рассказал
Фермину о событиях прошлого вечера, все, кроме того, что было в усыпальнице. Он
слушал меня зачарованно, а затем проявил невероятную настойчивость, требуя,
чтобы я описал упругость и форму груди Беа, но я оставил его требования без
внимания. День угасал в струях дождя.
После ужина я сделал вид, что решил размять ноги, оставив
отца за чтением, и направился к дому Беа. Спрятавшись за углом, я смотрел на
окна и спрашивал себя, как описать то, чем я здесь занимаюсь. Шпионю,
вынюхиваю, нелепо выгляжу — наверное, именно так. Как выяснилось, я был начисто
лишен как чувства собственного достоинства, так и подобающей на ледяном ветру
одежды, а потому спрятался в подъезде на другой стороне улицы. За полчаса
наблюдения за окнами мне удалось разглядеть силуэты сеньора Агилара и его жены,
но Беа не было и следа.
Уже к полуночи я вернулся, наконец, домой, дрожа от холода и
с тяжелым сердцем. «Она позвонит завтра», — повторил я тысячу раз, пытаясь
уснуть. Но Беа не позвонила и завтра. И на следующий день. И в течение
следующей недели, самой длинной и самой последней в моей жизни.
Потому что через семь дней я уже не чувствовал себя живым.
36
Только тот, кому остается от силы неделя жизни, может так
бездумно тратить время, как это делал я в те дни. Сидел, уставившись на
телефон, и изводил себя, настолько порабощенный собственной слепотой, что в
упор не видел вещей, уже давно предрешенных судьбой. Днем в понедельник в
надежде встретить Беа я отправился на Университетскую площадь к зданию
филологического факультета. Ей бы не понравилось, что я туда явился, ведь нас
могли увидеть вместе, но я предпочитал ее ярость этой мучительной
неизвестности.
От секретаря я узнал, где ведет занятия профессор Веласкес,
и стал ждать. Через двадцать минут двери открылись и выплыл профессор,
высокомерный и важный, как собственный портрет, окруженный, как водится,
стайкой поклонниц. Прошло еще минут пять, но Беа так и не появилась. Я решился
заглянуть в аудиторию: три девушки, похожие на учениц приходской школы, болтали
и обменивались не то конспектами, не то какими-то тайными записками. Одна из
них, явно главная в этом маленьком сообществе, заметила мое присутствие,
замолчала и впилась в меня обвиняющим взором.
