— Хоть бы с этим у нее все было хорошо, —
прошептал Барсело.
— Фермин — замечательный человек, — уверил я его.
— Должно быть, так, ведь не внешностью же он ее
покорил. Ладно, пойдем.
Мы погасили свет и осторожно вышли, прикрыв за собой дверь и
оставив голубков в объятиях Морфея. Мне показалось, что первые лучи солнца
осветили окна галереи в конце коридора.
— А если я скажу, что не стоит вам в это
вмешиваться? — тихо произнес я. — И вообще лучше забыть обо всем, что
вы слышали?
Барсело улыбнулся:
— Поздно, Даниель. Ты должен был продать мне эту книгу
много лет назад, тогда еще не было поздно.
Домой я пришел на заре, облаченный в нелепый чужой костюм,
волоча с собой по влажным улицам, сияющим алым утренним светом, горечь
бесконечной ночи. Отец спал в столовой, прямо в кресле, ноги его были укрыты
пледом, а на коленях лежала открытой любимая книга — вольтеровский «Кандид».
Раза два в год отец ее перечитывал, смеясь от всей души. В тишине я смотрел на
него. Редкие волосы поседели, кожа на скулах истончилась и покрылась морщинами.
Я смотрел на человека, которого всегда считал сильным, даже непобедимым, и
видел другого — хрупкого, сломленного и не знающего об этом. Но, кажется,
сломленных здесь было двое… Я укутал его одеялом, которое он давно грозился
отдать бедным, и поцеловал в лоб, словно желая защитить от невидимых нитей,
которые протянулись к нему из моих воспоминаний, словно желая отделить его от
меня и нашей тесной квартирки. Словно этим поцелуем я хотел обмануть время,
уговорить его не трогать нас, пройти мимо и проявить над нами свою власть
как-нибудь в другой раз, в другой жизни.
34
Все утро я провел в подсобке, упиваясь мечтами и мысленно
призывая образ Беа. Я вновь и вновь видел в своих объятиях ее обнаженное тело,
ощущал нежный аромат ее дыхания. Как это ни удивительно, я картографически ясно
помнил все изгибы ее тела, блеск влажных губ и бархатную, почти прозрачную
светлую дорожку волосков, спускающуюся по ее животу, которую мой друг Фермин в
своих импровизированных лекциях по телесной стратегии называл «дорожкой в
Херес».
[88]
В миллионный раз посмотрев на часы, я с ужасом понял, что
еще много времени отделяет меня от того момента, когда я смогу, наконец,
увидеть Беа и вновь прикоснуться к ней. Я пытался заняться счетами,
накопившимися за месяц, но шорох бумаги напомнил мне звук, с которым белье
соскользнуло с бедер доньи Беатрис Агилар, сестры лучшего друга моего детства.
— Даниель, ты что-то сегодня рассеян. Ты чем-то
обеспокоен? Думаешь о Фермине? — спросил отец.
Я кивнул, сгорая от стыда. Мой друг всего несколько часов
назад заплатил сломанными ребрами за мое спасение, а я думаю о застежке
лифчика.
— Стоит нечистого помянуть, как он и сам тут как тут.
Я поднял глаза и увидел в дверях Фермина Ромеро де Торреса
во плоти, одетого в лучший костюм, с дешевой сигарой, триумфальной улыбкой на
губах и свежей гвоздикой в петлице.
— Боже, что вы здесь делаете? Вы должны лежать в
постели!
— Я уже належался. Я — человек действия. Без меня вы
тут ни одного жалкого катехизиса не продадите.
Фермин не собирался следовать рекомендациям доктора, он
горел желанием вновь встать в строй. Его желтоватая кожа была усеяна
кровоподтеками, он ужасно хромал и двигался, как поломанная кукла.
— Фермин, ради всего святого, немедленно в
постель, — в ужасе произнес отец.
— И не подумаю. По статистике, в постели народу умирает
больше, чем в окопах.
Все наши протесты были тщетны. В конце концов отец уступил,
потому что, судя по глазам бедняги Фермина, его гораздо сильнее самой жуткой
боли ужасала перспектива валяться в своей комнате в одиночку.
— Ладно, но только попробуйте поднять хоть что-нибудь
тяжелее карандаша.
— Не то что карандаша, обещаю даже ни одного
щекотливого вопроса не поднимать.
Недолго думая, Фермин облачился в свой голубой рабочий
халат, вооружился тряпкой и бутылочкой спирта и устроился за прилавком. Он
взялся привести в порядок обложки и корешки пятнадцати потрепанных экземпляров
довольно популярной книги «Треугольная шляпа: История жандармерии, рассказанная
александрийским стихом».
[89]
Их доставили только этим утром.
Автора, молодого бакалавра Фульхенсио Капона, наперебой расхваливали критики
всей страны. Не прекращая своего занятия, Фермин косился на меня и подмигивал,
как классический хромой бес из сказки.
— Даниель, у вас уши просто огнем пылают.
— Это я, должно быть, наслушался ваших глупостей.
— Или у вас играет кровь. Когда вы с ней встречаетесь?
— Не ваше дело.
— Ой, как грубо! Избегаете острого? Сосуды расширяет…
— Идите к черту.
Как обычно, день был скучный и тянулся медленно. Один
покупатель, у которого все было серым, и плащ, и внешность, попросил что-нибудь
из Соррильи,
[90]
думая, что речь идет о хронике похождений
малолетней проститутки из Астурии в Мадриде времен австрийской династии. Отец
не нашелся что ответить, но Фермин пришел на помощь:
— Вы путаете, сеньор. Соррилья — драматург, а вас,
может быть, заинтересует «Дон Жуан»? Там полно женских юбок, и главный герой
путается с монашкой.
— Беру.
Вечером я приехал на метро на проспект Тибидабо. В клубах
фиолетового тумана от меня удалялся синий трамвай, я решил не ждать следующего
и пошел пешком. Темнело. Наконец мне удалось разглядеть очертания «Ангела
тумана», я достал ключ, который дала мне Беа, и отпер калитку. Запирать дверь
за собой не стал, просто прикрыл так, чтобы она казалась запертой, но Беа могла
бы спокойно войти. Я нарочно пришел пораньше, зная, что Беа опоздает как
минимум на полчаса, а то и минут на сорок пять. Я хотел исследовать дом в
одиночестве, почувствовать его дух до того, как Беа придет и наполнит его
собою. На миг я задержался у фонтана, глядя на руку ангела, выступающую из
воды, залитой алым вечерним сиянием. Его палец походил на заточенный кинжал.
Подойдя вплотную к краю резервуара, я увидел слепое бездушное лицо, которое
дрожало у самой поверхности.
Ко входу вела небольшая лесенка. Дверь была приоткрыта на
пару сантиметров, и я забеспокоился, потому что был уверен, что закрыл ее,
уходя той ночью. Замок вроде был цел, и я подумал, что просто забыл его
запереть. Легонько толкнув дверь, я почувствовал на своем лице дыхание дома,
запах горелого дерева, сырости и мертвых цветов. Беа оставила несколько свечей,
и я опустился на колени, чтобы зажечь одну из них, поскольку спички захватить
из дому я не забыл. Язычок медного пламени вспыхнул в моих ладонях и бросил
пляшущие тени на стены, все в слезах от сырости, на обвалившиеся потолки,
растрескавшиеся двери.
