— Всему свое время, доктор, не волнуйтесь. Сейчас
важно, чтобы с ним все было в порядке. А заявление я подам сам, завтра, прямо с
утра. Даже у властей должно быть право на чуточку ночного сна и покоя.
Доктору явно не нравилось мое желание обойтись без полиции,
но когда Барсело взял на себя ответственность, он пожал плечами и вернулся к
больному. Как только он ушел, Барсело подал мне знак, чтобы я следовал за ним в
кабинет. Бернарда, немного успокоенная бренди, все еще испуганно вздыхала.
— Бернарда, займитесь чем-нибудь. Сделайте, скажем,
кофе, и покрепче.
— Да, сеньор. Сейчас.
Вслед за Барсело я зашел в его комнату, где высились колонны
книг и бумаг. Где-то неподалеку дребезжало пианино. Клара играла неуверенно, не
попадала в ритм; уроки маэстро Нери явно не пошли впрок, по крайней мере в том,
что касалось музыки. Барсело предложил мне сесть и стал набивать трубку.
— Я позвонил твоему отцу и сказал, что с Фермином
случилась небольшая неприятность и ты привез его сюда.
— Он поверил?
— Не думаю.
— Угу.
Он вдруг зажег трубку и откинулся назад в кресле,
наслаждаясь своим мефистофельским видом. Где-то в дальних комнатах Клара мучала
Дебюсси. Барсело поднял глаза к потолку. Я спросил:
— Что сталось с учителем музыки?
— Я его уволил. Злоупотребление служебным положением.
— Угу.
— А тебя-то случайно не избили за компанию? Говоришь
как-то односложно, в детстве был разговорчивее.
Дверь кабинета открылась, вошла Бернарда с подносом, на
котором дымились две чашки и стояла сахарница. Ее пошатывало, и я прикинул,
насколько велика вероятность, что меня окатят обжигающим кофе.
— Разрешите. Не желаете ли добавить чуть-чуть бренди?
— По-моему, бутылке «Лепанто» сегодня уже досталось. И
вы тоже, Бернарда, идите спать. Мы с Даниелем не будем ложиться на случай, если
что-то понадобится. Раз уж Фермин в вашей комнате, можете лечь в моей спальне.
— Ой, сеньор, ни в коем случае!
— Это приказ, и не спорьте. Чтобы через пять минут вы
уже спали.
— Но, сеньор…
— Бернарда, пусть это будет моим подарком к Рождеству.
— Как прикажете, сеньор Барсело. Но я лягу поверх
одеяла, не хватало еще…
Барсело дождался ее ухода, кинул в кофе семь кусочков
сахара, размешал и хитро улыбнулся сквозь дым голландского табака:
— Как видишь, приходится держать весь дом в ежовых
рукавицах.
— Да уж, дон Густаво, вы просто чудовище.
— А ты — мастер ввязываться в неприятные истории.
Теперь, когда нас никто не слышит, скажи, наконец, почему ты считаешь, что не
следует ставить в известность полицию?
— Потому что они уже знают.
— Ты хочешь сказать…
Я кивнул.
— Во что же вы влипли, если не секрет?
Я молча вздохнул.
— Могу чем-нибудь помочь?
Я поднял взгляд: Барсело улыбался без ехидства, похоже, он
на минуту расстался со своей личиной ироничного всезнайки.
— А не связано ли все это с той книгой Каракса, которую
ты мне не продал, хотя следовало бы?
Я удивленно вскинулся, и он тут же предложил:
— Я мог бы помочь. Я обладаю тем, чего у вас нет:
деньгами и здравым смыслом.
— Увольте, дон Густаво, я и так впутал в это дело
столько людей.
— Одним больше, одним меньше, какая разница. Давай
начистоту. Представь, что ты на исповеди.
— Я не исповедовался уже много лет.
— Оно и видно.
33
Густаво Барсело слушал внимательно, с мудрым видом эскулапа
или папского нунция, положив подбородок на сцепленные пальцы и поставив локти
на стол. Он смотрел на меня не мигая и иногда кивал так, словно замечал в моем
рассказе какие-то погрешности или одному ему ведомые детали, которые позволяли
составить собственное мнение на основе тех фактов, что я выкладывал. Каждый
раз, когда я останавливался, букинист испытующе поднимал брови и шевелил правой
рукой, побуждая меня поскорее распутать клубок моей истории, которая, казалось,
его изрядно забавляла. Иногда он поднимал палец или возводил глаза к потолку,
словно отмечая неувязки в повествовании. Часто на его губах появлялась
сардоническая улыбка, которую я относил на счет наивности или полного идиотизма
моих умозаключений.
— Знаете, если вам все кажется такой ерундой, я лучше
помолчу.
— Напротив. Глупцы говорят, трусы молчат, мудрецы
слушают.
— Кто это сказал? Сенека?
— Нет. Сеньор Браулио Реколонс, хозяин мясной лавки на
улице Авиньон, у него талант ко всему, что касается колбасы и метких максим.
Продолжай, прошу тебя. Ты говорил о той острой на язык девушке…
— Беа. Но это мое личное дело и не имеет никакого
отношения ко всему остальному.
Барсело тихо рассмеялся. Я собирался возобновить рассказ, но
тут в дверях появился, тяжело дыша, доктор Солдевила, очень усталый.
— Простите. Я, пожалуй, пойду. Пациент чувствует себя
хорошо и, если так можно выразиться, полон энергии. Этот господин еще нас всех
переживет. Он утверждает, что болеутоляющее его страшно взбодрило, и
отказывается лежать в постели, при этом настаивает на разговоре с сеньором
Даниелем о чем-то, чем отказался поделиться со мной, поскольку, по его словам,
клятве Гиппократа, или Врунократа, как он выразился, не доверяет.
— Мы сейчас же идем к нему. И простите бедного Фермина,
его грубые слова, без сомнения, — последствия травмы.
— Возможно, но я не исключаю, что он просто
бессовестный тип. Постоянно щиплет медсестру за задницу и декламирует стишки о
ее прекрасных полных бедрах.
Мы проводили доктора и медсестру до дверей, горячо
поблагодарили их за помощь, а войдя в спальню, обнаружили, что Бернарда
ослушалась-таки приказа Барсело и уснула рядом с Фермином: тревога, бренди и
усталость взяли свое. Фермин, весь в повязках, примочках и гипсе, нежно
приобняв, гладил ее волосы. Все его лицо было сплошным ужасным на вид
кровоподтеком, на котором был заметен только огромный нос, глаза побитого
мышонка и уши-локаторы. Беззубая улыбка разбитых губ выражала триумф, и он
встретил нас победным жестом: поднял руку и растопырил два пальца.
— Как вы, Фермин? — спросил я.
— Двадцать лет долой, — тихо, чтобы не разбудить
Бернарду, ответил он.
— Не притворяйтесь, Фермин, я же вижу, как вас
отделали. Просто кошмар. Вы уверены, что все нормально? Голова не кружится?
Никаких голосов не слышите?
