— Если хотите, я мог бы вам читать, — быстро
произнес я просительным тоном и в ту же секунду раскаялся в своей дерзости, не
сомневаясь, что Клара моим обществом будет тяготиться, если вообще мое
предложение не покажется ей смешным.
— Спасибо, Даниель, — ответила она, — это
было бы просто замечательно.
— В любое время.
Клара медленно кивнула пытаясь отыскать меня своей улыбкой.
— К сожалению, у меня нет того экземпляра «Красного
дома», — сказала она. — Мсье Рокфор не пожелал с ним расстаться. Я
могла бы попытаться пересказать тебе сюжет, однако это будет все равно что
описывать собор как груду камней, которая увенчана шпилем.
— Уверен, у вас получится намного лучше, —
пробормотал я.
Женщины обладают безошибочным чутьем и сразу распознают
мужчину, который в них до смерти влюблен, тем более если упомянутый мужчина —
малолетка, да еще и набитый дурак. Я обладал всеми необходимым качествами,
чтобы Клара Барсело дала мне от ворот поворот, но предпочитал думать, будто ее
слепота гарантирует мне некоторую безопасность, и что мое преступление, мое
безоглядное и исполненное патетики преклонение перед женщиной, которая вдвое
меня старше, умнее и выше, останется незамеченным. Я мучился вопросом, что она
сумела во мне разглядеть, предлагая свою дружбу; возможно, она почувствовала во
мне что-то близкое ей самой, ее одиночеству и ее утратам. В своих мальчишеских
мечтах я всегда представлял нас как двух беглецов, спасающихся от жизни на
книжном корешке, жаждущих затеряться в вымышленных мирах и взятых напрокат
грезах.
Барсело вернулся со своей неизменной кошачьей улыбкой через
два часа, которые промелькнули для меня словно две минуты. Он протянул мне
книгу и подмигнул.
— Рассмотри ее хорошенько, фрикаделька, и не говори
потом, что я твою книгу подменил.
— Я вам верю.
— Ну и дурак. Последней своей жертве, столь же
доверчивой, как и ты (ею стал американский турист, убежденный, что фабаду
[4]
изобрел Хемингуэй во время празднования Сан-Фермина), я впаял
«Фуэнте Овехуну» с автографом Лопе де Вега, сделанным шариковой авторучкой, так
что держи ухо востро: в книжном деле ничему нельзя верить.
Когда мы снова оказались на улице Кануда, уже стало темнеть.
Прохладный ветерок овевал город, и Барсело снял пиджак, чтобы накинуть его
Кларе на плечи. Не видя в обозримом будущем более подходящей возможности, я как
бы случайно обронил, что, если они не против, я мог бы завтра заглянуть к ним,
чтобы почитать вслух главы из романа «Тени ветра». Барсело искоса взглянул на
меня и сухо рассмеялся.
— Парень, уж больно ты шустрый, — процедил он,
хотя в его тоне слышалось одобрение.
— Если вас это не устроит, я мог бы зайти в другой
день…
— Слово за Кларой, — сказал букинист. — У нас
в квартире уже живут шесть кошек и два какаду. Так что одной зверушкой больше,
одной меньше…
— Тогда я жду тебя завтра около семи, —
проговорила Клара, — Адрес знаешь?
5
В детстве одно время, может быть из-за того, что меня всегда
окружали книги и книготорговцы, я хотел стать писателем и прожить жизнь, похожую
на мелодраму. Побудительным мотивом к выбору литературной карьеры, если не
считать волшебной легкости, с которой человек взирает на жизнь с высоты своих
пяти лет, стало чудо мастерства и филигранности, выставленное в витрине
магазина письменных принадлежностей на улице Ансельмо Клаве, что за зданием
канцелярии военного коменданта. Предмет моего восхищения — черная авторучка,
изукрашенная причудливыми узорами, — венчал витрину, словно драгоценный
камень корону. Эта ручка, великолепная сама по себе, была к тому же воплощением
барочного бреда из золота и серебра, а ее бесконечные грани сверкали, словно
Александрийский маяк. Когда отец выводил меня на прогулку, я канючил, пока не
уговаривал его свернуть к магазину. Отец говорил, что эта ручка, должно быть, принадлежала
по меньшей мере императору. Втайне я считал, что из-под прекрасного пера могут
выйти только самые достойные сочинения, от романов до энциклопедий, и письма
такой силы и выразительности, что их не нужно будет отправлять по почте. Я
наивно верил, что все написанное той ручкой может дойти куда угодно, вплоть до
той непостижимой дали, куда, по словам отца, навсегда ушла моя мать.
Однажды мы решили зайти в магазин и расспросить о
драгоценной ручке. Оказалось, что это истинный венец письменных принадлежностей
— «Монблан Майстерштюк» из номерной серии — и раньше ручка принадлежала, так,
по крайней мере, с важным видом утверждал приказчик, самому Виктору Гюго. Он
сообщил, что именно этим золотым пером были выведены строчки «Отверженных».
— Это так же верно, как то, что источник Вичи Каталан
[5]
находится в Кальдасе, — заверил нас приказчик.
Вдобавок он сообщил нам, что сам купил ручку у
коллекционера, прибывшего из Парижа, удостоверившись в ее подлинности.
— Какова же цена этого средоточия чудес, позвольте вас
спросить? — поинтересовался отец.
Услышав цифру, он сделался бледным как полотно, но я был уже
окончательно ослеплен. Приказчик, видимо приняв нас за ученых-физиков, стал
нести какую-то ахинею о сплавах драгоценных металлов, ориентальных эмалях и
революционной теории поршней и сообщающихся сосудов — познаниях, которые сумел
соединить сумрачный тевтонский гений, дабы придать безупречное скольжение
основному орудию графических технологий. К его чести должен сказать, что, хотя
мы, скорее всего, с виду были голью перекатной, продавец позволил нам подержать
ручку в руках и даже наполнил ее чернилами и протянул мне пергамент, чтобы я
написал свое имя, приняв таким образом эстафету от Виктора Гюго. Затем он протер
ручку тряпочкой, восстанавливая первоначальный блеск, и водрузил на прежнее
место.
— Может, в другой раз? — пробормотал отец.
На улице он ласково объяснил мне, что мы не можем позволить
себе таких расходов. Книжная лавка приносила ровно столько, сколько было
необходимо, чтобы сводить концы с концами и оплачивать мое обучение в
престижной школе. Перу великого Гюго придется подождать. Я ничего не сказал, но
отец наверняка прочел на моем лице разочарование.
— Давай сделаем так, — предложил он. — Когда
ты подрастешь и начнешь писать, мы вернемся сюда и купим ручку.
— А если ее уже купит кто-то другой?
— Эту ручку никто не купит, поверь мне. Ну а если и
купит, мы закажем у дона Федерико такую же, у него золотые руки.
Дон Федерико, часовщик из нашего квартала, время от времени
заходил к нам в магазин, и был, должно быть, самым любезным и обходительным
человеком во всем Западном полушарии. Слух о его мастерстве распространился от
квартала Рибера до рынка Нинот. Была у него и другая, менее лестная слава,
касавшаяся его увлечения мускулистыми юношами из самых грубых люмпенов и
склонности одеваться в накидки из перьев, как у звезды тридцатых годов
Эстрельиты Кастро.
