— Делай со мной что хочешь, — шепнула она.
Мне было восемнадцать, и нам обоим безумно хотелось жить…
29
Уже ночью мы вышли на улицу, в море синих теней. Гроза
разрешилась холодной моросью. Я хотел вернуть ключ, но Беа взглядом велела
оставить его себе. В надежде найти такси или автобус мы шли по бульвару
Сан-Хервасио молча, взявшись за руки и не глядя друг на друга.
— Я не смогу увидеться с тобой до вторника, —
сказала Беа дрожащим голосом, будто сомневаясь в моем желании видеться с ней.
— Буду ждать тебя здесь, — ответил я.
Было как-то само собой понятно, что нам следует встречаться
только в этом старом особняке, потому что весь остальной город нам не
принадлежал. Мне казалось, что, по мере того как мы удалялись оттуда, наша
близость становилась все более эфемерной, что наши сила и тепло угасали с
каждым шагом. Дойдя до бульвара, мы заметили, что улицы практически безлюдны.
— Тут мы ничего не найдем, — сказала Беа. —
Лучше пойдем вниз по Бальмес.
Мы шли по улице Бальмес ровным шагом, прячась под кронами
деревьев от дождя и по-прежнему стараясь не глядеть друг на друга. Порой Беа
ускоряла шаг, словно желая оторваться от меня. На миг я подумал, что, стоит мне
отпустить ее руку, Беа бросится бежать. Я все еще ощущал вкус ее тела, и больше
всего на свете мне хотелось прижать ее в углу какой-нибудь скамьи, зацеловать,
наговорить кучу смешных глупостей. Но Беа уже была не со мной. Что-то словно
подтачивало ее изнутри, и тишина на самом деле была немым криком…
Я прошептал:
— Что с тобой?
В ответ она криво улыбнулась, испуганная, одинокая. Я увидел
себя ее глазами; мальчишка, который считает, что завоевал весь мир за час и еще
не знает, что может потерять его за минуту. Я не стал ждать ответа. Кажется, я,
наконец, начал приходить в себя. Понемногу стал слышен шум улиц, клубы пара
вокруг уличных фонарей и светофоров словно обтекали невидимые стены.
— Нам лучше расстаться здесь, — сказала Беа,
отпуская мою руку.
Огни стоянки такси светились на углу чередой светлячков.
— Как хочешь.
Беа наклонилась и коснулась моей щеки губами. Ее волосы
пахли воском.
— Беа, — начал я еле слышно, — я люблю тебя…
Она молча покачала головой и приложила пальцы к моим губам,
словно эти слова ее ранили. Сказала:
— Во вторник в шесть, хорошо?
Я кивнул и долго смотрел, как она уходит, такая неожиданно
незнакомая, как ее фигурка скрывается от моего взгляда в такси. Еще один
таксист, который с любопытством наблюдал за нами, подрулил ко мне:
— Ну что? Домой, командир?
Я покорно сел к нему в машину. Таксист разглядывал меня в
зеркало, а я провожал глазами машину, увозившую Беа, два огонька в омуте тьмы.
Я так и не смог заснуть, пока заря не окрасила окно комнаты
в сотни оттенков серого, один мрачнее другого. Разбудил меня Фермин, который
бросал камушки мне в окно с площади перед церковью. Натянув на себя что-то не
глядя, я спустился, чтобы открыть ему дверь. Фермин лучился невыносимым
энтузиазмом, несмотря на то что на дворе был понедельник и час довольно ранний.
Мы подняли решетки и повесили табличку «Открыто».
— Ну и круги у вас под глазами, Даниель. Прямо
котлованы. Похоже, вы за ночь горы своротили.
Я прошел в подсобку, обернулся синим фартуком и протянул ему
еще один, точнее сказать, с яростью швырнул. Фермин, хитро улыбаясь, поймал его
на лету. Я отрезал:
— Скорее горы сами на меня обрушились.
— Все эти красивости оставьте дону Рамону Гомесу де ла
Серна, а то у него самого не слишком здорово получается. Ну, рассказывайте.
— О чем?
— О чем хотите. О том, сколько раз тореро поразил быка
шпагой, о кругах почета вокруг арены.
— Мне не до шуток, Фермин.
— Молодо-зелено. Ладно, не обижайтесь, есть свежие
новости о вашем Хулиане Караксе.
— Я весь внимание.
Он скорчил интригующую физиономию: одна бровь вверх, другая
вниз.
— Ну, вчера я доставил Бернарду домой в целости и
сохранности, с незапятнанной честью, но парой синяков на ягодицах. Спать все
равно не хотелось, как всегда случается после длительной и бесплодной вечерней
эрекции, и я зашел в один из информационных центров барселонского дна, а именно
в заведение Элиодоро Саль-Фумана по прозвищу Хрен Холодный. Заведение
расположено в нездоровой, но весьма колоритной местности на улице Сант-Жерони,
в самом главном и достославном месте квартала.
— Ради Бога, Фермин, короче.
— Так я к чему? Воспользовавшись давним расположением
ко мне некоторых местных завсегдатаев, бывших моих товарищей по несчастью, я,
едва войдя, приступил к расспросам об известном нам Микеле Молинере, супруге
вашей Маты Хари, — Нурии Монфорт, якобы пользующемся гостеприимством
одного из муниципальных пенитенциарных отелей.
— Якобы?
— Лучше не скажешь, ибо в данном случае слово с делом
разошлись дальше некуда. Опыт показывает, что мои информаторы из забегаловки
Хрена Холодного по части сведений о численности и составе тюремного населения
заслуживают куда большего доверия, чем кровососы из Дворца правосудия; и смею
вас уверить, друг мой Даниель, что никто слыхом не слыхивал ни о каком Микеле
Молинере — ни как о заключенном, ни как о посетителе, ни просто как о живой
душе, хоть как-то связанной с тюрьмами Барселоны по меньшей мере лет десять.
— Может, он в другой тюрьме.
— Ну да, в Алькатрасе, Синг-Синге или Бастилии.
Даниель, та женщина вам солгала.
— Похоже на то.
— Не похоже, а точно.
— И что теперь? Микель Молинер — ложный след.
— Эх и скользкая личность эта Нурия…
— Что вы имеете в виду?
— Что надо идти по другому пути. Не лишним было бы
посетить ту старушку, добрую нянечку из сказки, которую вчера утром сочинил нам
преподобный.
— Только не говорите, что подозреваете, будто старушка
тоже пропала.
— Нет, но я считаю, что хватит нам манерничать и
обивать ступеньки главного входа, будто милостыню просим. В этом деле нужно
воспользоваться черным ходом. Вы со мной?
— Вы, как всегда, правы, Фермин.
— Тогда вытряхивайте пыль из маскарадного костюма
церковного служки, ибо сегодня вечером, как закроемся, мы нанесем визит
милосердия старушке в приюте Святой Лусии. А сейчас рассказывайте, как у вас
вчера с той кобылкой? И поподробнее, от чрезмерной скрытности появляются угри.
Я смирился, вздохнул и выложил все в подробностях, а когда
закончил, да еще и поделился экзистенциальной тоской школьника-переростка,
Фермин внезапно порывисто меня обнял, чего уж я никак не ожидал.
