— Наверное, ты предпочтешь, чтобы мы больше не
встречались, — предположил я не слишком убедительно.
— He знаю, Даниель. Сейчас я ничего не знаю. Ты этого
хочешь?
— Нет. Конечно нет. А ты?
Она пожала плечами, через силу улыбнувшись.
— Ты сам как думаешь? — спросила она. —
Знаешь, а ведь я солгала тебе тогда, в университетском дворике.
— Насчет чего?
— Насчет того, что не хотела тебя видеть.
Мимо опять прошел сторож, искоса посмотрев на нас и
усмехнувшись, не проявляя абсолютно никакого интереса к парочке влюбленных у
подъезда и их перешептываниям, что, должно быть, с высоты его лет казалось
банальным и старым как мир.
— Я никуда не тороплюсь, — произнес он. —
Пойду постою на углу да выкурю сигаретку, а вы уж скажете, как закончите.
Я подождал, пока сторож отойдет.
— Когда я снова тебя увижу?
— Не знаю, Даниель.
— Завтра?
— Ради бога, Даниель! Я не знаю.
Я кивнул. Беа погладила меня по щеке.
— Сейчас будет лучше, если ты уйдешь.
— Ты ведь знаешь, где меня найти, правда?
Она наклонила голову.
— Я буду ждать.
— Я тоже, Даниель.
Я уходил, не отводя взгляда от ее глаз. Сторож, на своем
веку повидавший немало подобных сцен, уже шел открывать ей дверь в подъезд.
— Ну нахал, — пробормотал он мне, проходя
мимо. — Такая конфетка…
Я подождал, пока Беа зайдет в парадное, и пошел прочь,
оборачиваясь на каждом шагу. Меня вдруг охватила странная, абсурдная
уверенность в том, что все возможно, мне казалось, будто даже эти пустынные
улицы и враждебный ледяной ветер излучают надежду. Дойдя до площади Каталонии,
я заметил, что огромная стая голубей собралась в самом ее центре. Стая казалась
огромным покрывалом из белых крыльев, покачивающимся на ветру. Я уже хотел
обойти их, но в тот же момент понял, что голуби уступают мне дорогу. При этом
ни один не поднялся в воздух. Я осторожно стал пробираться между ними, а птицы
расступались под моими ногами и снова смыкались за мной. Дойдя до центра
площади, я услышал звон колоколов собора, отбивающих полночь. Я на мгновение
остановился, со всех сторон окруженный океаном серебристых птиц, и подумал, что
сегодня был самый странный и самый чудесный день моей жизни.
22
Когда я поравнялся с витриной, в нашей лавке все еще горел
свет. Я подумал, что отец засиделся допоздна, разбирая свою корреспонденцию или
же придумывая какой-нибудь новый предлог, чтобы дождаться моего прихода и
расспросить о свидании с Беа. Сквозь стекло я заметил чей-то силуэт,
раскладывающий книги в стопки, и узнал худощавый и нервный профиль Фермина,
сосредоточенно занимавшегося привычным делом. Я постучал по стеклу. Фермин
поднял голову, приятно удивленный, и махнул мне рукой, приглашая зайти.
— Все еще работаете, Фермин? Ведь уже так поздно.
— На самом деле я пытался скоротать время, чтобы потом
зайти к бедняге дону Федерико и подежурить у него. Мы с Элоем из оптики
договорились дежурить по очереди. Я ведь сплю очень мало, самое большее часа
два-три. А вы, как я посмотрю, парень не промах, Даниель. Уже за полночь, из
чего могу сделать вывод, что ваше свидание с той малышкой прошло с
оглушительным успехом.
Я пожал плечами.
— Честно говоря, не знаю, — признался я.
— Вам удалось ее обнять?
— Нет.
— Добрый признак. Никогда не доверяйте тем, кто охотно
позволяет себя лапать на первом же свидании. Но тем более остерегайтесь тех,
кому для этого требуется разрешение священника. Самые лакомые кусочки ветчины —
простите за грубое сравнение — всегда посредине. Ну, если, конечно,
подвернулась возможность, не будьте ханжой и пользуйтесь случаем. Однако если
ищете серьезных отношений, как, например, я с моей Бернардой, запомните это
золотое правило.
— У вас все так серьезно?
— Более чем. У нас духовная связь. А как у вас с этой
красоткой Беатрис? То, что она пальчики оближешь, сразу бросается в глаза, но
суть вопроса вот в чем: она из тех, в кого влюбляешься, или из тех, кто
пленяет, пробуждая наши природные инстинкты?
— Понятия не имею, — сказал я. — По-моему, и
то, и другое.
— Смотрите, Даниель, тут все просто. Это как с
несварением желудка. Чувствуете что-нибудь здесь, в самой середине? Ну, как
если бы проглотили кирпич? Или же ощущаете только общий жар?
— Скорее, похоже на кирпич, — сказал я, впрочем,
ощущая и некоторый жар тоже.
— Ну, значит, дело серьезное, берегитесь. Присядьте-ка,
а я заварю вам липовый цвет.
Мы уселись за стол в подсобке, окруженные сотнями книг и тишиной.
Город спал, и наша лавка казалась дрейфующим кораблем в океане тьмы и покоя.
Фермин протянул мне дымящуюся чашку и смущенно улыбнулся. Какая-то мысль явно
не давала ему покоя.
— Я могу задать вам вопрос личного характера, Даниель?
— Разумеется.
— Только умоляю ответить на него со всей
откровенностью, — сказал он и откашлялся. — Как вы считаете, я мог бы
стать отцом?
Должно быть, на моем лице отразилось такое замешательство,
что он тут же поторопился добавить:
— Я имею в виду биологическое отцовство, пусть с виду я
и кажусь тщедушным и худосочным, Провидению было угодно наградить меня
необычайной мужской потенцией и силой боевого быка из Миуры.
[58]
Я говорю о другом типе отцовства. Смог бы я быть хорошим отцом, понимаете?
— Хорошим отцом?
— Ну да, как ваш, например. Человек с головой, сердцем
и душой. Тот, кто способен слушать, направлять и уважать свое чадо, а не душить
в нем собственные недостатки. Тот, кого сын будет любить не только за то, что
он — его отец, а еще и восхищаться им как человеком. Тем, на кого он будет
равняться, стремиться всегда и во всем на него походить.
— Почему вы спрашиваете об этом меня, Фермин? Я думал,
вы не верите в брак, семью и прочие вещи. Ярмо и все такое, помните?
Фермин кивнул:
— На самом деле это для дилетантов. Брак и семья будут
тем, что мы сами из них сделаем. А без этого они превращаются в хлев, полный
лицемерия. Хлам и пустое словоблудие, ничего более. Но если есть истинная
любовь, не та, о какой кричат на всех углах, а любовь, которую надо уметь
доказывать и проявлять…
