— Фумеро, — пробормотал Фермин, которого одно
только упоминание об этом боге карающего правосудия приводило в трепет.
— Он самый. Как я и говорил, сей страж порядка и
безопасности наших граждан, только что прибывший после триумфальной облавы на
одно злачное место на улице Вигатанс, где нелегально принимались букмекерские
ставки и проводились тараканьи бега, был незамедлительно проинформирован о
случившемся отчаявшейся матерью одного беженца из приюта и, предположительно,
организатора этого побега по имени Пепет Гуардиола. Узнав об этом, наш славный
инспектор, который, судя по его виду, после ужина пропустил как минимум
двенадцать порций кофе с коньяком, решил взять карты в свои руки. Внимательно
изучив отягчающие обстоятельства этого грязного дела, Фумеро указал сержанту,
дежурившему в ту ночь, что такое проявление (здесь, для достоверности
описываемого и придерживаясь документальной точности, я вынужден процитировать
инспектора во всей неприкрытой буквальности его выражений, несмотря на
присутствующих здесь дам), так вот, такое проявление педерастии заслуживает
примерного наказания, поэтому владелец часовой мастерской дон Федерико
Флавиа-и-Пужадес, уроженец местечка Рипольет, семейное положение — холост, для
его же блага и ради бессмертных душ мальчуганов, страдающих болезнью Дауна, чье
присутствие было сопутствующим, однако вполне отягчающим при данном стечении
обстоятельств, должен быть препровожден в общую камеру в застенках настоящего
учреждения на Виа Лаетана, где он проведет ночь в обществе отборнейших
проходимцев. Как вы, вероятно, знаете, эта камера знаменита в среде
криминальных элементов своей негостеприимной атмосферой и ненадежностью
санитарных условий содержания заключенных. Поэтому внесение такого человека,
как дон Федерико, в список постояльцев, всегда является поводом для шумного
веселья всей преступной братии, так как привносит свежую струю развлечений и
некоторую новизну в унылое однообразие их тюремной жизни.
Дойдя до этого момента своего цветистого повествования, дон
Анаклето постарался кратко, но вполне живописно изобразить некоторые узнаваемые
черты всем нам хорошо известной жертвы.
— Нет необходимости напоминать, что сеньор
Флавиа-и-Пужадес — личность хрупкая и деликатная, сама доброта и христианское
милосердие. Если в его мастерскую залетает муха, он, вместо того чтобы прибить
ее тапком, открывает все окна и двери, дабы насекомое, которое тоже является
созданием Творца, было возвращено потоком воздуха в свою экосистему. Как мне
кажется, Дон Федерико, человек верующий, очень набожный, всего себя посвящающий
делам нашей церковной общины, был вынужден всю свою жизнь противостоять пороку,
который в крайне редких случаях брал над ним верх, толкая его на улицу
переодетым в женское платье. Его необычайный талант чинить все, от наручных
часов до швейных машинок, вошел в поговорку, а его личность весьма уважаема и
ценима всеми нами — теми, кто с ним знаком и посещает его мастерскую, и даже
теми, кто не приветствует его редкие ночные эскапады в парике, украшенном
гребнем, и в платье в горошек.
— Ваши слова звучат как эпитафия, словно дон Федерико
уже умер, — огорченно подметил Фермин.
— Слава Всевышнему, он жив.
Я с облегчением перевел дух. Дон Федерико жил со своей
восьмидесятилетней матерью, которую все называли Пепита, абсолютно глухой и
известной всему кварталу своим подобным оглушительному урагану метеоризмом,
поднимавшем с ее балкона испуганные стаи воробьев.
— Бедняжка Пепита, — продолжил свой рассказ
профессор, — она и предположить не могла, что ее Федерико провел ночь в
грязной камере, где орда головорезов и отбросов общества разыграла его между
собой как кусок праздничного пирога, пустив по кругу его тщедушные телеса и
награждая его тумаками и всем прочим, пока остальные изверги весело орали
хором: «Пидорас, пидорас, обосрался в самый раз».
В лавке воцарилось гробовое молчание, нарушаемое только
всхлипываниями Мерседитас. Фермин хотел было ее утешить, нежно приобняв, но она
отскочила от него как ошпаренная.
19
— Представляете себе картину? — ко всеобщему
огорчению, подвел итог дон Анаклето.
Эпилог также не внушал оптимизма. Утром серый полицейский
фургон подъехал к дому, где жил часовщик, и из него прямо у двери подъезда
выбросили, предварительно помочившись на него, дона Федерико, окровавленного, в
разорванной в клочья одежде, уже без парика и коллекции изысканной бижутерии, с
избитым, в синяках и порезах, лицом. Скорченного, дрожащего и рыдающего, как ребенок,
его обнаружил сын булочницы.
— Это ж ни в какие ворота, — возмущенно заметила
Мерседитас, стоя у двери, подальше от цепких лап Фермина. — Бедняжка, да
он добрейший на свете человек, никогда ни с кем не ссорился. Ну и что такого в
том, что он любит вырядиться, как Ла Фараона,
[53]
и петь на
сцене? Кому какая разница? Люди такие злые!
Дон Анаклето молчал, опустив голову.
— Это не злоба, — произнес вдруг Фермин. —
Это самая настоящая глупость. Люди глупы, и это, скажу я вам, не одно и то же.
Зло подразумевает моральный детерминизм, намерение и некоторую долю
мыслительной деятельности. Дураки же и варвары никогда не задумываются и не
размышляют. Они действуют, подчиняясь своим инстинктам, как животные на скотном
дворе, убежденные, что творят благо, что всегда и во всем правы, гордясь тем,
что всегда готовы — прошу прощения — поиметь любого, кто хоть чем-то отличается
от них, цветом ли кожи, вероисповеданием, языком, национальностью, или, как в
случае с доном Федерико, своеобразным досугом. В чем действительно нуждается
наш мир, так это в том, чтобы в нем было побольше истинных злодеев и поменьше
дикарей-полуживотных.
— Ерунда. Нужно лишь побольше христианского милосердия
и пореже кидаться на людей, а то эта страна уже напоминает зверинец, —
возразила Мерседитас. — Почаще бы ходили к мессе, но до Господа нашего
Иисуса Христа, похоже, уже самому Господу Богу тут дела нет.
— Мерседитас, давайте не будем касаться молитвенной
индустрии, это лишь часть проблемы, но не ее решение.
— Вот он, безбожник, поглядите на него! Духовенство-то
вам чем не угодило, позвольте узнать?
— Давайте не будем ссориться, — вмешался
отец. — А вы, Фермин, идите к дону Федерико и узнайте, не нужно ли чего,
может, в аптеку сходить или на рынок.
— Конечно, сеньор Семпере. Сию секунду. Сами знаете,
длинный язык когда-нибудь меня погубит.
— Что вас погубит, так это бесстыдство и
дерзость, — прокомментировала Мерседитас. — Богохульник! Да вам надо
душу хлоркой отмывать!
— Послушайте, Мерседитас, только потому, что я считаю
вас славной женщиной (хотя, конечно, несколько узколобой в суждениях и большой
невеждой, хуже любого дурака), а также в силу того, что в данный момент
кое-кому в квартале необходима неотложная поддержка общественности, в связи с
чем всем нам стоит определиться в приоритетах и направить наши усилия в иное
русло, так вот, если бы не все это, уж я бы разъяснил вам пару основополагающих
моментов…
