— Может быть, это был ветер? — предположил я.
— Может, но у меня от страха душа в пятки ушла, клянусь
вам. Слушайте, а не найдется ли у вас еще такой конфетки?
— Вот, возьмите пастилки «Хуанола». Прекрасно освежают
после сладкого.
— Ну, давайте, — согласился привратник, протягивая
руку.
Я отдал ему всю пачку. Вкус лакрицы, казалось, развязал ему
язык, и он продолжил рассказ о немыслимой истории особняка Алдайя.
— Только это между нами. Однажды сын сеньора Миравеля,
Жоанет, парень раза в два выше вас (играет, между прочим, в национальной
сборной по баскетболу)… В общем, дружки молодого сеньора Жоанета слышали все
эти рассказы о доме Алдайя и подбили его пойти туда. А он, конечно, уговорил
меня пойти с ним, потому что болтать-то языком он мастак, а пойти туда одному
кишка тонка оказалась. Ну, вы понимаете, эти маменькины сынки. Так вот, Жоанет
решил отправиться туда ночью, чтобы покрасоваться перед невестой, а в конце
концов чуть не наделал в штаны от испуга. Вы-то видите этот дом сейчас, днем, а
ночью он совсем другой, понимаете? В общем, Жоанет потом рассказывал, что
поднялся на второй этаж (я-то входить отказался, ведь это, похоже, незаконно,
хотя к тому времени дом лет десять как запертый стоял), и там наверху что-то
было. Молодому сеньору послышался голос в одной из комнат, но когда он захотел
туда войти, дверь захлопнулась прямо перед его носом. Ну и как вам история?
— Быть может, она закрылась от сквозняка? —
предположил я.
— Или от чего-нибудь другого, — заметил
привратник, понижая голос. — По радио как-то передали: мир полон тайн. И
представляете, говорят, что совсем недавно обнаружили настоящую плащаницу в
самом центре Серданьолы.
[49]
Ее, оказывается, пришили сзади к
экрану одного кинотеатра, чтобы спрятать от мусульман, которые с ее помощью
хотели доказать, что Иисус был чернокожим. Ну, и как вам это?
— Просто нет слов.
— А я что говорю? Чудеса, да и только. Вот и дом Алдайя
надо бы снести и засыпать все известью.
Я поблагодарил сеньора Ремихио за интересные сведения и
направился вниз по проспекту до Сан-Хервасио. Глядя вверх, я видел, как гора
Тибидабо встречает рассвет, закутавшись в прозрачные облака. Мне вдруг
захотелось подняться на фуникулере на самую вершину до старого парка
аттракционов и затеряться там среди каруселей и павильонов с игровыми
автоматами, но я обещал отцу быть в лавке вовремя. Подходя к станции, я
представлял себе Хулиана Каракса: вот он спускается по этому же самому
тротуару, смотрит на эти же величественные фасады, очень мало изменившиеся с
тех времен, на мраморные лестницы и парки, украшенные статуями, и, возможно,
поджидает этот же голубой трамвай, взбирающийся на цыпочках к самому небу.
Дойдя до конца проспекта, я достал из кармана фотографию Пенелопы, улыбающейся
во дворе своего дома. В глазах этой девушки отражались ее чистая душа и надежда
на счастливую жизнь. «Любящая тебя, Пенелопа».
Я представил, как Хулиан Каракс, которому было столько же
лет, сколько мне сейчас, держит в руках эту фотографию, стоя в тени дерева, под
которым стою сейчас я. Мне казалось, я вижу его, улыбающегося, уверенного в
себе, смело смотрящего в свое безграничное и светлое, как этот проспект,
будущее, и на мгновение мне пришла в голову мысль, что там, впереди, есть
только призраки потери и небытия, а этот окружающий меня свет нереален,
мимолетен, существует лишь считанные секунды, покуда я способен удержать его
взглядом.
18
Вернувшись домой, я обнаружил, что Фермин, а может, отец,
уже открыл лавку. Я поднялся домой, чтобы чего-нибудь перекусить на ходу. В
столовой отец оставил для меня тосты, джем и термос с кофе. Я проглотил все это
в один присест и спустя десять минут снова был внизу. Войдя в лавку через
заднюю дверь, я подошел к своему шкафчику и надел фартук, чтобы не запачкать
одежду пылью от картонных ящиков и книжных полок. В глубине шкафчика стояла
жестяная коробка, все еще хранящая запах печенья «Кампродон». В нее я складывал
всякие бесполезные вещицы, которые мне почему-то всегда было жаль выбрасывать:
часы, высохшие сломанные ручки, старые монеты, стеклянные шарики, гильзы от
пуль, которые я нашел в парке «Лабиринт», и старинные открытки с видами
Барселоны начала века. Среди всего этого хлама был и клочок старой газеты, на
котором Исаак Монфорт записал мне адрес своей дочери Нурии в тот вечер, когда я
пришел на Кладбище Забытых Книг, чтобы спрятать там роман Хулиана Каракса «Тень
ветра». Я еще раз внимательно прочел адрес в лучах пыльного света, проникавшего
сквозь полки и сваленные в кучу картонки, потом закрыл жестяную коробку,
спрятал клочок газеты в бумажник и вышел в лавку, решительно намереваясь занять
голову и руки первым попавшимся делом.
— Доброе утро, — громко произнес я.
Фермин разбирал содержимое нескольких ящиков, присланных
одним коллекционером из Саламанки, а отец страдал, пытаясь расшифровать один
немецкий псевдолютеранский каталог, с заглавием, похожим на сорт филейной
колбасы.
— А вечер пусть будет еще лучше, — промурлыкал
Фермин, явно намекая на мое свидание с Беа.
Я не удостоил его ответом и решил наконец взяться за
неизбежную ежемесячную повинность: достал бухгалтерскую книгу и углубился в
сверку квитанций, чеков, уведомлений, доходов и расходов. Монотонно-спокойную
атмосферу нарушало только радио, щедро одаривая нас избранными отрывками из
репертуара Антонио Мачина,
[50]
очень популярного в те годы.
Моему отцу карибские мелодии немного действовали на нервы, но он переносил их с
завидным терпением, зато Фермину они напоминали о его обожаемой Кубе. Эта сцена
повторялась не так уж редко: отец старательно делал вид, будто ничего не
слышит, а Фермин с мечтательным выражением в глазах лениво двигался в такт
ритмов кубинского дансона, заполняя рекламные паузы бесчисленными анекдотами о
своих гаванских похождениях. Дверь в лавку была открыта, и с улицы доносился
аромат свежевыпеченного хлеба и кофе, наполняя душу оптимизмом. Спустя
несколько мгновений у витрины остановилась наша соседка Мерседитас,
возвращавшаяся с рынка Бокерия, и заглянула в дверь.
— Добрый день, сеньор Семпере, — пропела она.
Отец, слегка покраснев, улыбнулся. Мне казалось, Мерседитас ему нравится, но
принятый им раз и навсегда кодекс затворника предполагал обязательное и
нерушимое молчание. Фермин, продолжавший покачивать бедрами в такт все еще
звучавшей музыки моря и солнца, искоса посмотрел на Мерседитас и довольно
облизнулся, словно на пороге нашей лавки появился рулет с кремом. Соседка
открыла бумажный пакет и достала оттуда три огромных блестящих яблока. Похоже,
она еще не выбросила из головы идею работать в нашей лавке и поэтому даже не
старалась скрыть неприязнь, которую у нее вызывал Фермин, занявший, как она
полагала, ее место.
— Посмотрите-ка, какие красивые! Я их увидела и сказала
себе: эти яблоки словно созданы для сеньоров Семпере, — произнесла она
жеманно. — Насколько мне известно, вы, интеллектуалы, питаете к яблокам
особую страсть, как этот, Исаак Пераль.
[51]
