Любящая тебя,
Пенелопа
Я спрятал ее в карман, закрыл секретер и улыбнулся
консьержке.
— Уже посмотрели? — спросила она, торопясь
поскорее уйти из этого странного места.
— В общем да, — сказал я. — Вы говорили, что
некоторое время спустя после отъезда Хулиана в Париж на его имя пришло письмо,
но сеньор Фортунь велел вам его выбросить…
Консьержка мгновение колебалась, но потом утвердительно
кивнула:
— То письмо я спрятала в ящик комода в гостиной, на
случай, если француженка когда-нибудь вернется. Оно все еще должно быть там.
Мы подошли к комоду и открыли верхний ящик. Конверт цвета
охры лежал в груде остановившихся часов, потерянных пуговиц и монет, вышедших
из обращения лет двадцать назад. Взяв конверт, я внимательно осмотрел его.
— Вы читали письмо?
— Да за кого вы меня принимаете?
— Не обижайтесь, это было бы естественно, принимая во
внимание данные обстоятельства. Ведь вы думали, что бедняга Хулиан умер…
Пожав плечами, консьержка, не глядя на меня, пошла к двери.
Воспользовавшись моментом, я спрятал конверт в карман пиджака и закрыл ящик.
— Послушайте, вы только не подумайте ничего
плохого… — сказала, остановившись, привратница.
— Да нет, ну что вы. О чем там говорилось?
— Письмо было о любви. Почти как в радиосериалах, но
только намного печальнее, это точно. Похоже, что все в нем — правда. Я чуть не
расплакалась, когда читала его.
— У вас такое доброе сердце, донья Аурора.
— А вы сущий дьявол.
В тот же вечер, простившись с доньей Ауророй и пообещав
регулярно сообщать ей все, что мне удастся разузнать о Хулиане Караксе, я
направился к управляющему домом. Сеньор Молинс, знававший когда-то и лучшие
времена, прозябал теперь в пыльном кабинете, погребенном в полуподвале на улице
Флоридабланка. Молинс был тучен и улыбчив, он крепко сжимал в зубах
недокуренную сигару, которая, казалось, приросла к его усам. Было невозможно
определить, спит он или бодрствует, так как дышал он со свистом, похожим на
храп. У него были жирные прилизанные на лбу волосы и плутоватые маленькие
глазки. Сеньор Молинс был одет в костюм, за который ему не дали бы и десяти
песет на рынке Лос Энкантес, но его жалкий вид с лихвой компенсировал кричащий
галстук гавайской расцветки. Судя по обстановке, его контора теперь годилась
лишь на то, чтобы управлять мышами в катакомбах Барселоны времен Реставрации.
— У нас тут небольшой ремонт, — пояснил Молинс
извиняющимся тоном.
Чтобы сойти за своего я пару раз будто невзначай обронил имя
доньи Ауроры, намекая на то, что наши семьи много лет дружат домами.
— Да, в юности она многим вскружила голову, — с
мечтательным видом начал Молинс. — С годами она располнела, впрочем, и я
уже не тот, что прежде. В вашем возрасте я был настоящий Адонис. Девушки на
коленях умоляли, чтобы я проявил к ним благосклонность, а то и ребенка сделал.
Нынешний-то двадцатый век — дерьмо. Так чем могу быть вам полезен, молодой
человек?
Я рассказал ему более или менее достоверную историю о своем
предполагаемом дальнем родстве с семьей Фортунь, и уже спустя несколько минут
пустой болтовни Молинс, покопавшись в своих архивах, нашел мне адрес адвоката,
занимавшегося делами Софи Каракс, матери Хулиана.
— Так… Хосе Мария Рекехо, улица Леона XIII, 59. Правда,
всю корреспонденцию мы каждые полгода отсылаем до востребования на центральный
почтамт на Виа Лаетана.
— Вы знакомы с сеньором Рекехо?
— Кажется, говорил раза два по телефону с его
секретаршей. Вообще-то, все дела с ним я веду по переписке, и занимается этим
моя секретарша, она сейчас в парикмахерской. У нынешних адвокатов нет времени
ни на что, они не те, что были раньше, во времена моей молодости. В этой профессии
уже не осталось истинно благородных людей.
Оказалось, что и заслуживающих доверия адресов нынче тоже не
осталось. Мне было достаточно бросить взгляд на карту города на столе
управляющего, чтобы мои сомнения подтвердились: адреса, по которому якобы находилась
контора адвоката Рекехо, не существовало. Я так и сказал сеньору Молинсу, но
тот воспринял эту новость как анекдот.
— Да бросьте! — сказал он, смеясь. — Что я
вам говорил?! Одни проходимцы.
Управляющий от смеха согнулся в своем кресле и снова громко
всхрапнул.
— У вас есть номер этого почтового ящика?
— Тут в картотеке записано 2837, хотя я никогда не могу
разобрать цифры, нацарапанные моей секретаршей, ну вы же понимаете, эти женщины
не способны к математике, они годятся только на…
— Могу я взглянуть на карточку?
— Разумеется, смотрите.
Он протянул мне листок. Цифры вполне можно было разобрать.
Номер почтового ящика до востребования был указан как 2321. Я в ужасе
представил себе, как же должна вестись бухгалтерия в этой конторе.
— Вы часто общались с сеньором Фортунем, пока он был
жив? — спросил я Молинса.
— Ну, постольку-поскольку. Суровый был тип. Помню,
когда я узнал, что француженка от него сбежала, я пригласил его пойти вместе с
моими приятелями поразвлечься с девочками в одном шикарном заведении, здесь,
рядом с Ла Палома. Ну, чтобы немного его подбодрить, понимаете? Ничего более. И
представляете, с того дня он больше ни словом со мной не перемолвился, даже на
улице здороваться перестал, словно мы и не знакомы вовсе. Как вам такое?
— Просто слов нет. Ну, а что еще вы можете рассказать
мне о семье Фортунь? Вы их хорошо помните?
— То были совсем другие времена, — пробормотал
Молинс, и в его голосе послышались ностальгические нотки. — Я ведь знал и
старого Фортуня, основавшего мастерскую. Ну, а о сыне что я могу сказать… Вот
его жена была страх как хороша. Какая женщина! И порядочная, да, несмотря на
все слухи и сплетни, что о ней ходили.
— Например, о том, что Хулиан не был законным сыном
Фортуня?
— А вы-то сами откуда об этом знаете?
— Как я уже сказал, я их родственник. Про это всем
известно.
— Всем не всем, а доказательств тому нет.
— И все же люди говорят…
— Да людям лишь бы кудахтать. Нет, человек произошел не
от обезьяны, он произошел от курицы.
— Так что же все-таки об этом говорили?
— Не желаете пропустить стаканчик? Отличнейший ром, из
Игуалады, но опьяняет как карибский…
— Пожалуй, нет, благодарю, но я составлю вам компанию.
И я с удовольствием послушаю ваш рассказ…
Антони Фортунь, которого все называли шляпником,
познакомился с Софи Каракс в 1899 году возле собора Барселоны, где он только
что дал обет святому Евстафию, который, среди великого множества святых,
славился невзыскательностью и особым усердием в помощи в делах сердечных. Антони
Фортуню уже исполнилось тридцать, но он все еще был холост и страстно мечтал
жениться, причем немедленно. Софи, молодая француженка, жила тогда в пансионе
для девиц и давала частные уроки фортепьяно и сольфеджио отпрыскам знатных
семей Барселоны. У нее не было ни семьи, ни имущества, ничего, кроме молодости
и музыкального образования, которое ей дал отец, пианист из театра в Ниме,
прежде чем скончался от туберкулеза в 1886 году. Антони же, напротив, был на
пути к процветанию. Незадолго до того он унаследовал дело своего отца —
известную шляпную мастерскую на Сан-Антонио, где и научился ремеслу, которому
мечтал когда-нибудь обучить сына. Софи Каракс казалась ему хрупкой, красивой,
юной, покладистой и весьма способной к деторождению. Святой Евстафий не обманул
ожиданий Фортуня: после четырех месяцев настойчивых ухаживаний Софи приняла его
предложение. Сеньор Молинс, друг деда Фортуня, предупреждал Антони, что он
женится неизвестно на ком, что, хотя Софи и кажется хорошей девушкой, этот брак
слишком ей выгоден и лучше подождать хотя бы год…Но Антони лишь отвечал, что
уже достаточно знает о своей будущей жене, а все остальное его не волнует. Они
поженились в часовне Пино и провели свой трехдневный медовый месяц на курорте
Монгат. Утром накануне отъезда шляпник пришел к сеньору Молинсу и, настаивая на
том, чтобы это осталось строго между ними, попросил посвятить его в тайны
супружеской опочивальни. Тот, саркастически усмехнувшись, предложил Фортуню
расспросить обо всем таком саму новобрачную. Молодожены вернулись в Барселону,
не проведя на курорте и двух дней. Соседи говорили, что Софи плакала,
поднимаясь по лестнице. Висентета через несколько лет решилась поведать, что,
по рассказам Софи, шляпник к ней и пальцем не притронулся, а когда она сама
проявила инициативу и хотела соблазнить его, Фортунь стал обзывать ее
проституткой, крича, что ему отвратительны все те непристойности, которые она
ему предлагает. Через шесть месяцев Софи объявила мужу, что ждет ребенка. От
другого мужчины.
