Кафе «Четыре кота» находилось в двух шагах от нашего дома и
было одним из моих любимых мест в Барселоне. Именно там в 1932 году
познакомились отец и мать, и я считал, что именно очарованию этого старого кафе
отчасти обязан своим появлением на свет. Притаившийся в полумраке фасад
охраняли два каменных дракона, а остановившие время газовые фонари берегли
воспоминания о прошлом. Войдя в кафе, посетители растворялись здесь среди теней
прошлого, но не только. Счетоводы, мечтатели, начинающие гении оказывались за
одним столиком с Пабло Пикассо, Исааком Альбенисом, Федерико Гарсиа Лоркой или
Сальвадором Дали. Любой бродяга, заплатив за чашку кофе, мог на несколько минут
почувствовать себя исторической личностью.
— Боже! Семпере, — воскликнул Барсело, увидев
моего отца, — блудный сын! Чем обязан?
— Обязаны вы, дон Густаво, моему сыну, Даниелю, который
только что сделал открытие.
— Тогда присоединяйтесь к нам. Сие знаменательное
событие стоит отметить.
— Знаменательное? — прошептал я отцу.
— Барсело изъясняется исключительно высоким
стилем, — вполголоса сказал мне отец. — Ты помалкивай, а не то он еще
и не такого наговорит.
Люди за столиком потеснились, освобождая нам место, и
Барсело, любивший пустить пыль в глаза, настоял на том, что угощение за его
счет.
— Сколько лет отроку? — спросил он, искоса
поглядывая на меня.
— Скоро одиннадцать, — гордо ответил я. Барсело
лукаво улыбнулся:
— Иными словами, десять. Никогда не прибавляй себе
годы, букашка, об этом позаботится сама жизнь.
Некоторые из приятелей-библиофилов пробурчали нечто
одобрительное. Барсело подозвал официанта, такого древнего, что его давно уже
можно было объявить памятником старины.
— Коньяк для моего друга Семпере, да самый лучший, а
для его отпрыска — молочный коктейль. Ему надо расти. И еще несколько ломтиков
окорока, только не такого, как в прошлый раз, понял? Вы тут не фирма «Пирелли»,
чтобы резиной торговать, — грозно сказал книгопродавец.
Официант кивнул и удалился, волоча ноги и душу.
— Ну что я вам говорил? — продолжил
Барсело. — Откуда взяться рабочим местам, если в этой стране не увольняют
даже покойников? Вспомните Сида.
[1]
Видно, ничего уж тут не
поделаешь.
Книголюб, посасывая погасшую трубку, пристально рассматривал
книгу, что я держал в руках. Несмотря на личину пустомели и болтуна, он носом
чуял хороший текст, как волк — запах крови.
— Итак, — сказал Барсело, изображая
безразличие, — с чем пожаловали?
Я взглянул на отца. Он кивнул. Недолго думая, я отдал книгу
Барсело, и она оказалась в опытных руках. Тонкие пальцы пианиста быстро
исследовали ее состояние, переплет и качество бумаги. С рассеянной улыбкой
Барсело раскрыл страницу с выходными данными и, словно опытный криминалист,
исследовал ее за одну минуту. Все вокруг, затаив дыхание, наблюдали за ним,
словно ожидая чуда или разрешения сделать следующий вдох.
— Каракс. Интересно, — невозмутимо произнес он. Я
протянул руку за книгой. Барсело приподнял брови, однако вернул ее мне с
ледяной улыбкой:
— Где ты ее раздобыл, малыш?
— Это секрет, — ответил я, догадываясь, что отца
забавляет ситуация, в которую попал этот всезнайка.
Барсело нахмурился и перевел взгляд на моего отца:
— Послушайте, Семпере, только из уважения к вам и
благодаря узам давней и искренней дружбы, которые нас связывают, остановимся на
сорока дуро, и ни песеты больше.
— Я должен посоветоваться с сыном, — возразил
отец. — Книга принадлежит ему.
Барсело обратил ко мне волчий оскал:
— Что скажешь, отрок? Для первого раза сорок дуро —
совсем неплохо… Семпере, твой мальчуган далеко пойдет. Он прирожденный
книготорговец.
Сидевшие за столом подобострастно рассмеялись. Барсело
самодовольно посмотрел на меня и достал свой кожаный бумажник. Он отсчитал
сорок дуро, что по тем временам было целым состоянием, и протянул их мне. Я
молча покачал головой. Барсело снова нахмурился:
— Видишь ли, алчность — один из смертных грехов,
порождаемых бедностью, не так ли? Так и быть, шестьдесят дуро, и ты сможешь
завести себе сберкнижку, в твоем возрасте пора подумать о будущем.
Я снова молча покачал головой. Сквозь монокль Барсело бросил
разъяренный взгляд на моего отца.
— Зря вы на меня смотрите, — сказал отец, — я
тут ничего не решаю.
Барсело вздохнул и стал пристально меня разглядывать:
— Послушай, малыш, чего ты хочешь?
— Я хочу знать, кто такой Хулиан Каракс и где можно
найти другие его книги, если, конечно, он еще что-нибудь написал.
Густаво тихо рассмеялся и убрал бумажник, поняв наконец, с
кем имеет дело.
— Ты прямо академик! Семпере, и чем вы его только
кормите? — пошутил книготорговец.
Он доверительно наклонился ко мне, и в его глазах
промелькнуло нечто вроде уважения, чего еще несколько секунд назад я в них не
видел.
— Давай договоримся: завтра вечером ты зайдешь в
библиотеку Атенея и спросишь меня. Захвати с собой книгу, чтобы я мог
хорошенько ее рассмотреть, и я расскажу тебе все, что знаю о Хулиане Караксе. Quidproquo.
[2]
— Quid pro… что?
— Латынь, парень. Мертвых языков не существует, есть
лишь заснувший разум. Иными словами, хотя и говорят, что даром только сыр в
мышеловке, но ты пришелся мне по душе, и я окажу тебе услугу.
От говорливости этого человека мухи на лету дохли, но я
смутно чувствовал, что, если хочу добыть сведения о Хулиане Караксе, мне лучше
поддерживать с ним добрые отношения. Я деланно улыбнулся, изображая восторг
перед его изысканной речью и латинизмами.
— Помни: завтра в Атенее, — провозгласил
Барсело. — Не забудь прихватить книгу.
— Хорошо.
Разговор мало-помалу растворился в ученых беседах
библиофилов, которых волновали документы, найденные в подвалах Эскориала, из
коих следовало, что, возможно, дон Мигель де Сервантес — всего лишь псевдоним,
за которым скрывалась некая чуть ли не покрытая шерстью женщина из Толедо.
Барсело отстраненно молчал, не принимая участия в споре, и почему-то
пристально, с загадочной улыбкой, следил за мной через стекло монокля. А может,
он смотрел на книгу, которую я крепко держал в руках.
