— А я уж было подумал, что той ночью, ну, когда вам
досталось…
— Если бы дело было только в этом…
Фермин как будто понял, что я хотел сказать, и сочувственно
улыбнулся:
— Что ж, не беда, ведь самое интересное в женщинах —
открывать их. Каждый раз — будто впервые, словно прежде ничего не было. Ты
ничего не поймешь в жизни, пока впервые не разденешь женщину. Пуговица за
пуговицей, словно в зимнюю стужу очищаешь обжигающий маниок. Э-эх…
Через несколько минут на экране появилась Вероника Лейк, и
Фермин весь вытянулся, глядя на диву. Дождавшись эпизода, в котором она не была
занята, Фермин заявил, что отправляется в буфет, дабы восстановить запасы
шоколада. После месяцев голодной жизни мой друг утратил чувство меры, но из-за
своих бесконечных переживаний сохранил болезненный, истощенный вид человека,
пережившего войну. Я остался один, не особенно следя за сюжетом. Сказать, что я
думал о Кларе, было бы неверно. У меня перед глазами было лишь ее тело, потное,
трепещущее от наслаждения под грубыми ласками учителя музыки. Я отвел взгляд от
экрана и лишь тогда заметил, что в зал вошел еще один зритель. Он стал
продвигаться к центру и устроился передо мной, на шесть рядов впереди. В
кинотеатрах полно одиноких людей, — подумалось мне. Таких, как я.
Я попытался восстановить нить событий, разворачивавшихся на
экране. Герой-любовник, детектив, циничный, но с добрым сердцем, объяснял
какому-то второстепенному персонажу, почему такие женщины, как Вероника Лейк,
погибель для честного мужчины, но все-таки ему ничего другого не остается, как
безответно любить, страдая от их коварства и предательства. Фермин Ромеро де
Торрес, который со временем сделался настоящим знатоком кино, называл подобные
картины «историей о богомолах». Он считал их женоненавистническими фантазиями,
предназначенными для конторских служащих, страдающих запорами, а также для
скучающих престарелых святош, мечтающих пуститься во все тяжкие. Я улыбнулся,
представив себе, какими комментариями разразился бы, глядя на экран, мой друг,
не позволь он сейчас себе обольститься прилавком со сластями. Но в то же
мгновение улыбка стерлась с моих губ. Зритель, только что севший впереди,
внезапно обернулся и пристально на меня посмотрел. Дымный луч кинопроектора
пронзал сумерки зала — поток мерцающего света, сотканного из причудливых линий
и пляшущих пятен. Я сразу узнал в незнакомце человека без лица. То был Кубер.
Его глаза, лишенные век, отливали сталью, улыбка без губ пугающе кривилась в
темноте. Мое сердце словно сжали ледяные пальцы. На экране разом заиграло
множество скрипок, раздались крики, выстрелы; картинка погасла. На мгновение
зал погрузился в густой мрак, и я слышал только пульсацию крови в висках. Когда
на экране вновь появилось изображение и тьма в зале рассеялась в
пурпурно-голубом тумане, человек без лица исчез. Обернувшись, я увидел его
силуэт: двигаясь по проходу, он столкнулся с Фермином Ромеро де Торресом,
возвращавшимся со своего гастрономического сафари. Фермин сел в кресло рядом со
мной, протянул мне шоколадку и осторожно посмотрел на меня:
— Даниель, у вас лицо белее бедра монашки. С вами все в
порядке?
Над рядами кресел пронеслось едва уловимое дуновение.
— Странно пахнет, — заметил Фермин Ромеро де
Торрес. — Будто кто-то пернул, то ли нотариус, то ли стряпчий.
— Нет, это запах горелой бумаги.
— Возьмите лимонный леденец. Он от всего помогает.
— Не хочется.
— И все же оставьте его себе. Никогда не знаешь, из
какой неприятности может вытащить лимонная карамель.
Я запихнул леденец в карман и до конца фильма оставался
безучастен как к Веронике Лейк, так и к жертвам ее роковых чар. Фермин Ромеро
де Торрес целиком погрузился в созерцание, поглощая свои шоколадки. Когда в
конце сеанса зажегся свет, мне показалось, будто я пробудился от дурного сна, и
хотелось верить, что тот призрак из кинозала был лишь игрой воображения,
болезнью памяти, хотя тот краткий взгляд успел многое мне сообщить. Он не забыл
обо мне и о нашей встрече.
12
Появление в нашей лавке Фермина не замедлило сказаться: у
меня появилось гораздо больше свободного времени. Если Фермин не был занят розыском
какой-нибудь редкостной книги по заказу одного из наших клиентов, он посвящал
все свое время обустройству магазина, разработке стратегии торговли,
совершенствованию рекламы и витрин, с помощью проспиртованной тряпицы наводя
блеск на корешки книг. Что до меня, то я пытался посвящать освободившиеся часы
тому, чем пренебрегал в последние годы: тайне Каракса, но главное — моему другу
Томасу Агилару, по которому здорово успел соскучиться.
Томас производил впечатление юноши замкнутого и нелюдимого;
люди побаивались его слишком серьезного и даже угрожающего вида. Он обладал
телосложением борца, плечами гладиатора и тяжелым проницательным взглядом. Мы
познакомились с ним много лет назад во время драки, которая случилась в самом
начале моего пребывания в иезуитской школе Каспе. Дело было так. После уроков
за Томасом зашел отец в сопровождении важной девицы, которая оказалась его
сестрой. Я отпустил какую-то дурацкую шутку в ее адрес и глазом не успел
моргнуть, как Томас Агилар обрушил на меня град ударов, о которых я не мог
забыть еще добрую неделю. Томас раза в два превосходил меня по габаритам, силе
и свирепости. В той дворовой дуэли в окружении детей, жаждавших кровавого
зрелища, я потерял зуб и приобрел новое представление о пропорциях. Я не сказал
ни отцу, ни учителям, кто так меня отметелил, равно как не сообщил им о том,
что папаша моего противника с наслаждением наблюдал за побоищем, улюлюкая
вместе с учениками.
— Я сам виноват, — сказал я, закрыв тему.
Три недели спустя на перемене Томас подошел ко мне. Я
помертвел от страха. Теперь он меня точно прикончит, подумал я. Он начал что-то
бормотать, и вскоре я понял: единственное, чего он хочет — извиниться за драку,
потому что понимает, что бой был неравным и несправедливым.
— Да это я должен просить у тебя прощения за то, что
так вел себя с твоей сестрой, — ответил я, — и сделал бы это еще
тогда, но ты разбил мне челюсть, прежде чем мне удалось сказать хоть слово.
Томас пристыженно потупился. Я уже заметил, как неприкаянно
этот тихий и молчаливый верзила бродит по аудиториям и коридорам школы. Все
ребята — и я первый — его боялись; с ним избегали говорить и даже встречаться
взглядом. Отводя глаза, чуть ли не дрожа, он внезапно спросил меня, не хочу ли
я стать его другом.
Я сказал, что хочу. Он протянул мне руку, и я ее пожал. Его
пожатие было слишком крепким, но я стерпел. В тот же день Томас пригласил меня
к себе домой на обед, отвел в свою комнату и показал коллекцию странных
механизмов, собранных из рухляди и никчемных деталей.
— Это я сам сделал, — гордо пояснил он.
Я так и не смог уразуметь, что бы это могло быть, но
промолчал и восхищенно кивнул. Мне показалось, что одинокий верзила создал себе
друзей из меди и жести, и я был первым, кому он их представил. То была его
тайна, Я рассказал ему о своей матери, о том, как мне ее не хватало. Когда мой
голос задрожал, Томас молча меня обнял. Нам тогда было по десять лет. С того
самого дня Томас стал моим лучшим — а я его единственным — другом.
