Мне и в самом деле потребовалось немного поразмыслить, чтобы
понять его намек. Исаак между тем извлек из кармана видавший виды перочинный
нож и протянул его мне.
— На каждом повороте лабиринта делайте засечку, но
такую, чтобы только вы сумели ее опознать. Дерево тут старое, на нем столько
царапин и надрезов, что никто ни о чем не догадается, разве только тот, кто
знает, что именно ищет.
Я последовал его совету и вновь углубился в сердце
хранилища. На каждом повороте пути я останавливался, чтобы нацарапать на
стеллаже буквы «к» и «с» с той стороны, в какую шел. Минут через двадцать я
перестал ориентироваться во внутреннем пространстве башни, и нашел место, где
собирался спрятать книгу, по чистой случайности. Справа от себя я увидел
стройный ряд корешков вольнодумных книг, принадлежавших перу достославного
Ховельяноса.
[22]
Мне, подростку, казалось, что подобный
камуфляж мог сбить с толку кого угодно. Я вынул несколько томов и исследовал
второй ряд, сокрытый за гранитным монолитом прозы первого. Среди прочих,
насквозь пропыленных знаменитостей, там было несколько комедий Моратина,
пламенный «Куриал и Гвельфа»,
[23]
и невесть откуда взявшийся
«Tractatus Logico Politicus» Спинозы. По наитию я решил втиснуть Каракса между
ежегодником судебных протоколов провинции Жерона за 1901 год и собранием
сочинений Хуана Валера. Чтобы расчистить место, я вытащил сборник поэзии
Золотого века, сильно мне мешавший, и поставил на его место «Тень ветра».
Прощаясь с книгой, я ей дружески подмигнул и восстановил внешний ряд стеной
антологии Ховельяноса.
На этом церемониал захоронения был завершен, и я ушел,
следуя засечкам, оставленным по дороге. Проходя в полумраке мимо нескончаемых
рядов книг, я не мог отделаться от грусти и досады. Меня преследовала мысль о
том, что, если я открыл для себя целую Вселенную в одной дишь неизвестной книге
среди бесконечности этого некрополя, десятки тысяч других так и останутся никем
не читанными, забытыми навсегда. Я чувствовал себя окруженным миллионами
стертых из людской памяти страниц, планетами и душами, оставшимися без хозяина,
уходящими на дно океана тьмы, в то время как пульсирующий за этими стенами мир
день за днем беспамятел, не отдавая себе в том отчета и считая себя тем мудрее,
чем более он забывал.
Я вернулся на улицу Санта-Ана с первыми проблесками зари.
Тихонько открыл дверь и проскользнул в дом, не зажигая света. Из прихожей была
видна столовая в конце коридора и стол, все еще по-праздничному сервированный.
На нем стояли нетронутый торт и парадный сервиз в ожидании званого ужина.
Неподвижный силуэт сидевшего в кресле отца четко вырисовывался на фоне окна. Он
не спал, и на нем был все тот же выходной костюм. Кольца дыма лениво плыли над
сигаретой, которую он, словно ручку, зажал тремя пальцами, указательным,
средним и большим. Уже много лет я не видел, чтоб мой отец курил.
— Добрый день, — сказал он негромко, гася сигарету
в пепельнице, почти полной едва начатых окурков.
Я смотрел на него, не зная, что сказать; лицо отца оказалось
в полумраке, и я не видел его глаз.
— Вечером несколько раз звонила Клара, часа через два
после того как ты ушел, — сказал он. — Она очень беспокоилась.
Просила передать, чтобы ты ей перезвонил, во сколько бы ни вернулся.
— Я не намерен ни видеться с ней больше, ни говорить с
ней, — отозвался я.
Отец ограничился молчаливым кивком. Я рухнул на первый подвернувшийся
стул. Мой взгляд уперся в пол.
— Расскажешь, где ты был?
— Там.
— Ты насмерть меня напугал.
В его голосе не было гнева, даже упрека, одна усталость.
— Знаю. Прости, — ответил я.
— А что у тебя с лицом?
— Дождь… Я поскользнулся и упал.
— У этого дождя очень неплохой хук справа. Приложи
что-нибудь.
— Ерунда. Я и не чувствую, — соврал я. — Мне
бы поспать. Я еле на ногах держусь.
— Прежде чем отправишься в кровать, разверни хотя бы
мой подарок, — сказал отец.
Он указал на сверток, что накануне торжественно водрузил на
обеденный стол. Какое-то мгновение я колебался. Отец ободряюще кивнул. Я взял
сверток, повертел его в руках, и, не открыв, протянул отцу.
— Лучше верни его. Я не достоин никаких подарков.
— Подарки делаются от души того, кто дарит, и не
зависят от заслуг того, кто их принимает, — вздохнул отец. — Кроме
того, его уже нельзя вернуть. Разворачивай.
В неверном свете первых лучей зари я разорвал красивую
упаковку. В свертке была шкатулка полированного дерева, блестящая, с золочеными
уголками. Улыбка озарила мое лицо еще прежде, чем я ее открыл. Щелчок замка
показался мне столь же изысканным, как бой лучших в мире часов. Внутри шкатулка
была отделана темно-синим бархатом. И посредине, сияя, лежала вожделенная
«Монблан Майнстерштюк» Виктора Гюго. Я взял ручку и поднес к свету,
проникавшему с балкона. Над золотым зажимом колпачка было выгравировано:
Даниепь Семпере, 1953
Я был потрясен. Никогда еще я не видел отца таким
счастливым, каким он показался мне в этот миг. Не тратясь на слова, он просто
встал из кресла и крепко меня обнял. Что-то сдавило горло, и, не имея
возможности произнести ни слова, я тихонько застонал.
Характер - это судьба. 1953
11
В тот год осень накрыла Барселону воздушным одеялом сухой
листвы, которая, шурша, змеей вилась по улицам. Воспоминание о злополучном дне
рождения охладило мне кровь, а может, сама жизнь решила подарить мне
отдохновение от моих опереточных страданий и дать возможность повзрослеть. Я
сам себе удивлялся, поскольку лишь изредка вспоминал о Кларе Барсело, Хулиане
Караксе и том пугале, пропахшем горелой бумагой, — человеке, который сам
себя считал персонажем, сошедшим со страниц книги. В ноябре, через месяц после
всего происшедшего, я даже не предпринимал попытки приблизиться к Королевской
площади и уж тем более не пытался улучить возможность увидеть в окне силуэт
Клары. Впрочем, должен признать, в том была не только моя заслуга. Дела в
магазине шли бойко, и мы с отцом буквально сбивались с ног.
— Надо нанять кого-то в помощь, вдвоем мы с тобой не
справимся с заказами, — твердил отец. — Причем нам нужен не просто
знающий человек, но полудетектив-полупоэт, который бы не требовал много денег и
не боялся непосильной работы.
— Думаю, у меня есть подходящая кандидатура, —
ответил я.
Я встретился с Фермином Ромеро де Торресом в его обиталище,
под сводами улицы Фернандо. Бродяга складывал из обрывков, извлеченных из урны,
первую страницу «Оха дель Лунес». Передовая статья, судя по иллюстрациям, была
посвящена общественным работам и развитию страны.