Я улыбнулся, вспомнив ту первую ночь, когда я запоем читал
роман. Захлопнув книгу, я хотел уже постучать в третий и последний раз, но
прежде чем пальцы мои легли на головку молотка, двери приоткрылись ровно
настолько, чтобы предъявить мне профиль хранителя, держащего масляную лампу.
— Доброй ночи, — проговорил я. — Вы — Исаак,
верно?
Хранитель, не моргая, изучал меня. В свете лампы его
угловатые черты казались янтарно-алыми, и я отметил его очевидное сходство с
чертом на дверном молотке.
— Вы Семпере-сын, — сонным голосом пробормотал он.
— У вас превосходная память.
— А у вас отвратительная манера являться в самое
неподходящее время. Вы в курсе, который час?
Его цепкий взгляд уже различил книгу у меня под пиджаком.
Исаак вопросительно качнул головой. Я достал книгу и показал ему.
— Каракс, — сказал он. — В этом городе едва
ли десяток человек знает, кто это, а книги его читали и того меньше.
— Один из этого десятка надумал сжечь книгу. И я не
знаю лучшего места, чем это, чтобы ее спрятать.
— Тут кладбище, а не банковский сейф.
— Вот именно. Книгу надо похоронить, причем там, где ее
никто не найдет.
Исаак осторожным взглядом окинул переулок. Затем чуть шире
приоткрыл дверь и сделал мне знак войти. В огромной темной передней пахло
сыростью и горелым воском. Откуда-то из глубины доносился звук нескончаемой
капели. Исаак протянул мне лампу, чтобы я подержал ее, пока он извлекал из
своих одежд связку ключей таких размеров, что ей мог бы позавидовать любой
тюремщик. Не знаю, каким чудом он сразу нашел нужный ключ и вставил его в замок,
закрытый стеклянным каркасом, передачами и зубчатыми колесиками напоминавший
сошедшую с заводского конвейера музыкальную шкатулку. Одним поворотом кисти
руки Исаак привел механизм в движение, он заскрипел; я увидел рычаги и
кулачковые сочленения, скользящие в восхитительном техническом танце, затем
металлические стержни выдвинулись во все стороны, как звездные лучи, и вошли в
отверстия в стенах по периметру входной двери, накрепко замкнув ее.
— Куда там Испанскому банку… — пробормотал я,
пораженный увиденным. — Похоже на что-то из Жюля Верна.
— Из Кафки, — поправил меня Исаак, забрав лампу и
направляясь в темные недра дворца. — В тот день, когда вы наконец поймете,
что книжное дело — это нечто вроде сообщества отверженных, и захотите узнать,
как ограбить банк или создать его, что по сути одно и то же, приходите ко мне,
и я вам кое-что объясню насчет замков.
Я следовал за ним по коридорам, узнавая путь благодаря
фрескам с ангелами и химерами. Исаак высоко держал лампу, бросавшую дрожащий
круг красноватого призрачного света. Он неспешно ковылял впереди, и его
потрепанная фланелевая накидка походила на погребальную мантию. Мне пришло в
голову, что этот персонаж, являвший собой нечто среднее между Хароном и
александрийским библиотекарем, словно сошел со страниц романа Хулиана Каракса.
— Вам что-нибудь известно о Караксе? — спросил я.
Исаак остановился в конце галереи и взглянул на меня равнодушно:
— Немногое. Только то, что мне рассказывали.
— Кто?
— Тот, кто хорошо его знал или думал, что знает.
У меня дрогнуло сердце.
— Когда это было?
— О, я тогда еще причесывался. А вы, наверное, писали в
пеленки и, как мне кажется, с тех пор не особенно повзрослели. Послушайте, что
это с вами, вы весь дрожите? — вдруг спросил он.
— Промок насквозь, и потом здесь холодно…
— В следующий раз предупредите, я включу центральное
отопление и устрою вам теплую встречу, цыпленок вы мой неоперившийся. Ну, идите
за мной. Здесь, в моем кабинете, есть обогреватель и кое-какая одежонка,
которую можно накинуть, пока ваша просохнет. Да и меркурохром с перекисью
водорода вам не помешают, а то физиономия у вас такая, будто вы только что из
участка на Виа Лаетана.
[18]
— Ну что вы, не беспокойтесь!
— А я и не беспокоюсь. И вообще стараюсь ради себя, не
ради вас. За этой дверью правила диктую я, и одно из правил таково:
единственные покойники на этом кладбище — книги. Вдруг вы подхватите тут
пневмонию и мне придется вызывать труповозку? С книгой вашей мы разберемся
позже. За тридцать восемь лет ни разу не видел, чтобы хоть одна сбежала.
— Вы не представляете, как я вам благодарен…
— Бросьте эти ритуальные танцы. Если я вас впустил, то
только из уважения к вашему отцу, а не то оставил бы мерзнуть на улице. Окажите
любезность, следуйте за мной, и если будете хорошо себя вести, так и быть,
расскажу вам, что мне известно о вашем приятеле Хулиане Караксе.
Краем глаза, когда он полагал, что я не могу его видеть, я
заметил на лице Исаака глумливую ухмылку. Он явно наслаждался своей ролью
злобного цербера. Я тоже улыбнулся про себя. У меня не осталось сомнений, чье
именно лицо изображено на дверном молотке.
10
Исаак накинул мне на плечи пару легких одеял и дал чашку с
каким-то зельем, пахнувшим горячим шоколадом и вишневой наливкой.
— Вы собирались рассказать о Караксе.
— Да рассказывать-то почти нечего. Первым, от кого я
услышал о Караксе, был Тони Кабестань, издатель. Это было двадцать лет назад,
до того, как его издательство закрылось. Так вот Кабестань, бывало,
возвратившись из очередной поездки в Лондон, Париж или Вену, заглядывал ко мне
сюда поболтать, Мы оба овдовели, и он все сетовал, что каждый из нас женат на
книгах, я — на старых, а он — на конторских. Да, это была настоящая дружба.
Однажды он рассказал мне, что почти задаром приобрел права на все испаноязычные
издания некого Хулиана Каракса, барселонца, живущего в Париже. Случилось это то
ли в 1928-м, то ли в 1929-м. Кажется, Каракс по ночам работал пианистом в захудалом
борделе на Пляс Пигаль, а днем писал романы в нищенской мансарде в районе
Сен-Жермен. Париж — единственный город на свете, где муки голода до сих пор
возводят в ранг искусства. Каракс опубликовал пару романов во Франции, но
успеха, увы, они не снискали. В Париже за Каракса и сантима бы не дали, но
Кабестань был охоч до дешевизны.
— Так Каракс писал на испанском или на французском?
— Кто его знает? Возможно, на том и на другом. Его мать
была француженка, учительница музыки, кажется, и сам он жил в Париже то ли с
девятнадцати, то ли с двадцати лет. Кабестань говорил, что получал от Караксa
рукописи на испанском. А был ли это оригинал или перевод — какая разница?
Любимым языком Кабестаня был язык песет, остальное его нисколько не волновало.
Он надеялся, если повезет, продать несколько тысяч экземпляров Каракса на
испанском рынке.
